«И призвал я Аполлона, а явился Гавриил». О поэте Евгении Хорвате (1961–1993)

«И призвал я Аполлона, а явился Гавриил»

О поэте Евгении Хорвате (1961–1993)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

В наши дни повторять за многими и многими, что «поэзия загадка», «любовь загадка» или «красота загадка» – это общее место, если не штамп. Однако же, как нам прожить без загадки? «Всё, что не тайна, вздор» – когда-то обмолвилась Белла Ахмадулина («Есть тайна у меня...»).

И вот поэтический ребус обретает своё истинное значение тогда, когда мы имеем дело с конкретными величинами и с конкретной авторской личностью. Ненужные общие места окончательно перестают существовать, чуть только мы говорим о личности мирового масштаба, каковой, несомненно, является Евгений Хорват.

Он известен нам как автор горячо патриотических стихов и одновременно эмигрант, переселенец из России в Германию, творец смелых перформансов и одновременно поэт-традиционалист, в совершенстве владеющий классическим метром. Хорват также известен нам как автор нежных лирических стихов о страшных вещах...

Фёдор Достоевский в речи о Пушкине, произнесённой им в начале лета 1880 года на открытии памятника поэту работы Опекушина, провозгласил, что всякий человек – это загадка. Вторя Достоевскому, писатель XX века Фридрих Горенштейн (в повести «Искупление») сказал, что самая большая загадка вселенной – это человек, а самая большая загадка человека – это творчество.

Было бы наивно и самонадеянно пытаться исчерпывающе разгадать литературный ребус, завещанный нам Хорватом; рискнём, однако, бережно прикоснуться к загадке его личностного феномена, к загадке его творчества.

Отдалённо вторя Иосифу Бродскому, мыслившему мир как язык, Хорват пишет:

Я отвернусь, как латинское R,
к стенке пустой. Не ищи идеала
в жизни. Ты сам для кого-то пример,
так завернувшись в своё одеяло,
как завернулся. А впрочем, к чему
здесь обращенье? К кому обращаться
– уж не к себе ли?

Варьируя мучительное гамлетовское «Быть или не быть?», Хорват почти в каждую строку вносит анжамбеман (проще говоря, несовпадение синтаксических границ текста со строфическим). Упрямый синтаксис как бы не хочет укладываться в тесные меры силлабо-тоники, будто пытается их одолеть и в то же время контрастно указывает на блистательное владение классическим метром, присущее Хорвату. Несколько угловатый (намеренно угловатый!) синтаксис контрастно соседствует с безупречной силлабо-тоникой.

В совокупности регулярный авторский метр и намеренно изломанный авторский ритм-синтаксис эстетически сообразны универсальной фигуре ухода или попытке лирического субъекта увернуться, отвернуться, ускользнуть от чего-то внутренне неуместного.

Причём физиологический жест, сопряжённый психологическим жестом и отвлечённая от человека языковая игра у Хорвата сочетаются по принципу связного контрапункта. Так, поэтика поведения – физически различимый жест ухода, отречения – у Хорвата неожиданно переходит в речь как таковую.

Хорват продолжает:

Утром лежи, никуда не беги
Даже на шум головной перестрелки.
Ибо не знаешь, с которой ноги
встать и в какой оказаться тарелке
каждое утро.

Пассив, присущий лирическому субъекту и включённый в синтаксическую фигуру императива («лежи», «не беги» и др.), указывает на сосуществование сферы речи (которая в данном случае мудро-выжидательна) и сферы поведения (которая в данном случае немного практична, житейски суетлива). Заодно в стихах проясняется, что именно для лирического субъекта внутренне неуместно и располагает к психологическому жесту отрицания.

Так в структуру лирического текста включён некий потенциальный перформанс – акт творческого поведения – который, однако, манифестирует себе в речи, а не в действии. Речь оказывается больше действия и как бы заменяет его... «Слова поэта – суть уже его дела», – когда-то сказал Пушкин.

Будучи поэтом единым и многомерным, Евгений Хорват эстетически органично, литературно убедительно реализует себя в, казалось бы, несколько противоречивом амплуа эмигранта-патриота. Как такое возможно? – спросите вы. А между тем, за рубежом томился Иван Бунин – певец дворянских гнёзд, гениально проявившийся в прозе, и стремился вернуться умирать на Васильевский остров иной нобелевский лауреат – Иосиф Бродский.

В несколько ином, но смежном смысле печальником о России, живущим в краю чужом, является и Евгений Хорват.

То, что он пишет, формально будучи эмигрантом по судьбе, едва ли вполне укладывается в сознание. Едва ли не с гордостью (а, впрочем, с гордостью ли, может быть, с горечью эмигранта?) поэт пишет о российских топях и других местах нашей необъятной родины, не терпящих посторонних вторжений (стихотворение «Двоица»). У Хорвата намечается представление о России как о сплошной чёрной дыре, известное нам по роману «23000», заключительной части ледяной «Трилогии» Владимира Сорокина.

Поэт пишет:

Ходят в сиротах,
гибнут фашисты,
нет им пощады.
В этих пространствах
вязнут французы.

Далее виртуозно обыгрывая слова «ютится» и «юрта» (так называемый ассонанс), Хорват варьирует свою мысль:

Печальны чукчи,
усталы коми,
расстройство в курдах,
и жалки кучки
якутов, кои
ютятся в юртах.

Доля игры со звуком (а не только и не в первую очередь патриотическая патетика) у Хорвата указывает на двуединый лик России, некогда явившийся при Петре I и ведомый последующим поколениям россиян. Поскольку и силлабо-тоника, с которой дружит Хорват, и ведомая Хорвату литературная игра – суть европейские явления, некогда пришедшие на отечественную почву, за патриотическими строками Евгения отдалённо и узнаваемо угадывается петровская модель российской государственности. Говоря упрощённо и кратко, петровское государственное целеполагание заключалось в том, чтобы обрусить европейские ценности, переосмыслить их на славянский лад. Вот почему у Хорвата становится возможен, казалось бы, априорно немыслимый эмигрантский патриотизм. Случайно ли, что у Хорвата Русь предстаёт в международной панораме, напоминающей о гоголевской птице-тройке, которая несётся, побуждая расступиться другие народы и государства (впрочем, куда она несётся, до сих пор неведомо и самому Гоголю, и нынешним россиянам)?

О Петре-преобразователе шутят, что он онемечил Россию, в отличие от Екатерины, которая её офранцузила. Случайно ли, что свои патриотические стихи Хорват пишет в Германии, родственной сердцу Петра?

В эпитафии себе самому или дословно в «Частушке надгробной» Хорват несколько парадоксально сочетает веселье (неотделимое от плясовой стихии) и смерть.

...и призвал я Аполлона,
а явился Гавриил!

Далее затеи лирического субъекта реализуются в некоем загробном инобытии:

Над моею головою
мотылек теперь поет.

Евгений Хорват пишет о явлениях трагических, но сладкие звуки, о коих когда-то сказал человечеству Пушкин, таинственно преображают весь ужас могильной ямы. Хорват владеет той мелодической тайной, что способна внести сладостную гармонию и в трагическую ситуацию (которая, однако, не перестаёт являться трагической).

Частушка – явление сравнительно позднее (при Пушкине, например, частушек не было, были протяжные песни, каковые певали ямщики; достаточно сослаться на пушкинскую «Зимнюю дорогу») у Хорвата наполняется классическими и вечными смыслами.

Не хочется говорить банальности о сочетании у Хорвата традиционализма и современности (хотя банальности оттого не становятся менее верны). Интересно другое: понятие новой классики, неотделимое от традиционализма и современности, это некоторый оксюморон, «квадратный круг». Если мы исходим из единства литературного процесса – то поэты лишь птицы на едином древе. «Почти на каждой веточке нашего дерева, где Евгений Хорват на мгновенье присел и несколько раз прочирикал, остались приколоты листочки-стихи, отмеченные все тем же врожденным ему, органическим пониманием механизма стиха, все тем же врожденным ему совершенным звуком», – пишет Олег Юрьев в эссе «Раскатанный слепок лица» (опубликовано в журнале «Критическая Масса», № 3, 2006, а также в интернете), всё же связывая с поэзией хоровое коллективное начало.

Если же в противовес Юрьеву мы говорим не о веточках единого поэтического древа, а о неких горделивых, личностно самостоятельных (и мало совместимых друг с другом) поэтических вселенных, то вопрос о преемственности литературных поколений, о самом понятии классики становится открытым.

Согласовать противоположности нам помогает не логический конструкт, который могут придумать теоретики литературы (мало ли что они могут гипотетически разработать?), а собственно художественное решение взаимоотношений современности и классики, которое мы встречаем у Хорвата. Татьяна Нешумова в эссе «Несколько слов о «Мартовском диптихе» Евгения Хорвата» пишет о Пушкине как о лирическом герое стихов Хорвата: «[...] неназванный Пушкин (и поэт, и опекушинский ему памятник, и лермонтовский Пушкин из «Смерти поэта», увенчанный «венцом терновым» взамен «прежнего» «венка») постепенно возникает в сознании читателя, как медленно проявляющийся фотоснимок».

Не только в прямых цитациях из классики или в прямых упоминаниях классиков, но и в ассоциациях с минувшим, Евгений Хорват идёт путём увлекательной литературной игры с классическими архетипами, благодаря которой он – выразимся словами Ахматовой – «неизменен и вечен».

Евгений Хорват родился в Москве. В 1976 году переехал в Кишинёв. Посещал кишиневскую литературную студию «Орбита», публиковался в газете «Молодежь Молдавии». В 1978 году поступил на факультет журналистики Кишинёвского университета, но ушёл, не окончив первого курса. В 1981 году эмигрировал в Германию. Учился в Гамбургском университете, на факультете славянской филологии. Выпустив в 1986 году коллективный сборник «Смерть Хорвата», посвящённый символической «смерти русского поэта Хорвата», прекратил писать стихи. В 1989 году защитил магистерскую диссертацию на тему «Философия общего дела Н. Фёдорова». Работал переводчиком при МВД под Бонном и корреспондентом радиостанции Немецкая волна (Кёльн), редактором и автором издательства Overseas Publications Interchange Ltd. (Лондон) и газеты «Русская мысль» (Париж). С 1985 года занялся живописью, концепт-артом, под псевдонимом Мэйк Ап принимал участие в выставках в Германии. В 1988 году осуществил попытку превращения жизни в тотальный перфоманс, а в 1992 году написал роман «Ready-Man» на немецком языке. Покончил жизнь самоубийством в 1993 году накануне открытия своей первой большой инсталляции «Перекоп Европы». 

В СССР стихи печатались в журнале «Кодры» (Кишинёв) и альманахе «Истоки» (Москва), в эмиграции — в журналах «Континент» и «Стрелец», газете «Русская мысль», антологии «У Голубой лагуны». В 1985 году основал издательство «ХОР&ТМА», в котором были изданы поэтические книги «По черностопу. Ранние стихотворения» (Гамбург, 1985), «Здесь я поэт» (Гамбург, 1985), «Хореи Бега» (Гамбург, 1985), «Святцы чаду В. и М» (Гамбург, 1985), «Смерть Хорвата» (Гамбург, 1986), «Раскатанный слепок лица: Стихи, проза, письма» (М.: Культурный слой [Издатель В.И.Орлов], 2005).

Стихи Евгения Хорвата

* * *

Я отвернусь, как латинское R,
к стенке пустой. Не ищи идеала
в жизни. Ты сам для кого-то пример,
так завернувшись в свое одеяло,
как завернулся. А, впрочем, к чему
здесь обращенье? К кому обращаться –
уж не к себе ли? И вправду, ему
нечего кем-то еще обольщаться.

Утром лежи, никуда не беги.
Даже на шум головной перестрелки.
Ибо не знаешь, с которой ноги
встать и в какой оказаться тарелке
каждое утро. Так переверни
белые ночи с их тьмою заглазной, –
что обнаружится? Черные дни.
Будь же в реальности, с речью согласной.

Ляг на прекрасный, как женщина, пол,
глянь в потолок, где готовы приняться
злаки о будущем. Главный глагол –
«быть», чтоб они продолжали меняться.

1980

* * *

...Как вспомнишь дни морозов вязких
их вражеский наскок,
и колкость варежек варяжских
и вязаных носков,
– и весь, составленный из белых
осколков и кусков,
на счастье выпавших тарелок
из рук, калейдоскоп!

И в рифму, в рифму шлем Европу,
и греческих календ
не ждем, когда по черностопу,
чтоб снегу до колен,
перебираемся мы прямо в
средину бытия!
– и можно мне там двести граммов,
любимая моя?

1982

Двоица

I.

В наших широтах
зимы пушисты,
весны дощаты.
Ходят в сиротах,
гибнут фашисты,
нет им пощады.

В этих пространствах
вязнут французы,
будто в болоте,
Об иностранцах
местные музы
плачут в полете, –

уж заработав
вечную грыжу
с радикулитом
от перелетов
с крыши на крышу
к новым пиитам.

II.

В широтах наших
пушисты зимы,
дощаты весны.
От снов монарших
хохлы, грузины
грустны, нервозны.

Печальны чукчи,
усталы коми,
расстройство в курдах,
и жалки кучки
якутов, кои
ютятся в юртах.

Двуглавый, с Югом
наш Север в ступке
смешав, распался.
А то б друг с другом,
что две голубки,
поцеловался.

Март 1982

* * *

– Над деревьями вейся,
падай с неба наклонно, отвесно,
ощущение веса
отнимай у бегущего в лес, но
не лишай равновесья
на трамплине, а кончатся горы –
узкий въезд в редколесье
приоткрой, раздвигаясь, как шторы,
– дуя с веста и оста,
наложи на ланиты румяна, –
то, что чем-то зовется,
но само о себе безымянно, –
бей в зрачки мне на трассе,
растворись в леденеющей лимфе,
– в наши дни на Парнасе
попросторнее, чем на Олимпе!

1982

***

Поддержи мою голову
со страстьми и печалями, –
чтоб привыкнула к говору
Херувимов с Началами,
Серафимов с Престолами
над моими плечами,
надо всеми просторами,
над денми и ночами.

Пусть язык мой не вывалится,
прикасавшийся к небу,
пусть и звук мой не выльется
на любую паневу,
но – в море парящее,
куда – коль допето –
умирать не пора еще
было певшему это.

1983

Субботнее

Немного спать хотелось, но теперь прошло,
коснулся рукоделия – помогло.
Как руку сжал – пять чувств затворил,
дыханием моление сотворил
и хорошо-то стало! Воспарил.

Ты наклонись, Пречистая, – я шепну.
Так спутано пространство в земном клубке
что Ты и покрываешь в одной строке
и на груди вмещаешься в образке –
того, кому из черепа в вышину
открылося отверстие в потолке.

12.5.84

Воскресенье

Трудно очи долу, а сердце горе.
Небо и поныне соблазняет глаза.
Крепко надо верить, чтобы в тёмном нутре
выпала из сукровицы Божья роса.

Наше троеперстье живёт в кулаке.
Им же знаменуемся и строчки строча,
всасывая в детстве облака в молоке,
тайнообразующе крыло из плеча.

Смертный, что родится во плоти и крови –
яко до рождения уже причащён –
в страхе принимающе Святыни Твои
будет в них по смерти воплощён, помещён.

13.5.84

Троичны

I.

Там, где я крестился, где молчал, говорил
локонами ладана волокна ловил,
спину распрямляючи душёю кривил –

ныне отверзаешь милосердия дверь
ту, куда и вёл меня Твой горний тропарь
– то-то отбиравший у груди без свинца

выдохи да вдохи и единым теперь
духом испускаемый словарь – на букварь
всё-то распадается, что кровь на тельца.

II.

Вот и повторяю предыдущее: кровь.
Ибо отзовётся подползающим: крот –
громче и точнее, чем зеркальным: любовь.

Зрение минуя моё пенье глядит
в светлое Успение и новый индикт
в коем не останется ни вдов, ни сирот.

Дух уже испущен, но остался душок.
Даже с перепою написался стишок.
Освежи дыхание, земной порошок!

III.

...вот уж из-под тела уплыла глубина
вот и разбежалась от боков ширина
вот и отлетела от самой головы

бывшая с рожденья и над ней вышина!
Это завещание народам Земли
Прожита и мною миллионная часть.

...сменные обличья – насекомые, львы –
слышу, приближаются и в душу стучась
алчут себе жизни; но ещё не вошли.

Август 1984

Частушка надгробная

Я полбанки раздавил,
мирозданье раздвоил,
я родил Аполлиона,
а назвал Эммануил!

Я алхимию развел,
метафизику завел,
и призвал я Аполлона,
а явился Гавриил!

...Но закончен мой полет.
Я в земле моей полег.
Над моею головою
мотылек теперь поет.

Червячок меня грызет,
голубок меня клюет.
Херувимской хоровою
человек меня спасет.

Январь 1984