Где и люди, и голуби - братья. О поэте Намжиле Нимбуеве (1948 – 1971)

Где и люди, и голуби - братья

О поэте Намжиле Нимбуеве (1948 – 1971)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Есть у литературы среди прочих добродетельных функций и воспитательная, а точнее миротворческая. Когда автор непрямым путём – конкретным ли сюжетом, лирической ли рефлексией или просто демонстрацией своего взгляда на мир и его вызовы – выводит своего читателя помыслить о сложных явлениях, не имеющих примитивных решений. Так поэт чаще других бережно и полюбовно – через смену ракурса взгляда или перефокусировку внимания – открывает нам ранее невидимые тени смыслов и неразличимые их соответствия. По словам известного художника Пауля Клее, «он не отображает действительность, а делает её видимой». Процесс этот не происходит в назидательной риторике, а даже напротив – напоминает раздачу праздничных подарков. Или даже бескровную жертву – такое конвертирование своего таланта в душеполезное, метафизически осязаемое лекарство. Действует оно где-то на внутренних мембранах совести, откровений, узнавания иного в себе или невыразимых ранее интуиций. Пожалуй, тот, кто стремится к такому даже в своей повседневной речи, уже поэт – в самом широком смысле. Но если он воплощает эту свою речь – и на уровне формы и на уровне содержания – в виде текста, то уже скорее напоминает шамана, обладающего каким-то сакральным знанием, особым чувствованием мира и способностью как-то эти знания и чувства артикулировать и передавать.

А если быть чуть ближе к современности – поэт напоминает гидролога, знающего подземные течения и умеющего пробить путь для чистейшего источника спокойствия и утешения многих. Такими источниками и становятся его стихи – а читатели, неоднократно к ним припадая, начинают писать призвание этого миротворца с большой буквы, как имя – Поэт. История знает таких поэтов – чего стоит одно только «... в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал» Александра Сергеевича Пушкина как осознание собственной миротворческой сверхзадачи, на которую поэты равняются по сей день.

Да, центром тяжести огромной России всегда была европейская её часть – так было и в имперские времена, и в 70-летний период Союза. Только во второй половине ХХ века этот центр начал понемногу смещаться к востоку страны – география национальных, да и региональных культур начала расширяться уже под угрозой полного исчезновения самоидентификации всеобщим культурным и религиозным уравниванием. Проще приходилось русскоговорящим регионам СССР, но куда сложнее – национальным республикам. Казалось, единственным способом преодолеть герметичность в литературе малых народов был перевод их текстов на русский язык. Но был и иной более рискованный способ – писать на русском языке. Поэтом такого риска и стал Намжил Ширабович Нимбуев. Родился он 11 июля 1948 года в городе Улан-Удэ в семье известного бурятского поэта Шираба Нимбуевича Нимбуева. Естественным барьером при избранном подходе для него становится сложившаяся в русскоязычной поэзии силлабо-тоническая традиция, звуковая организация и наиболее употребительные выразительные средства которой окончательно размывают отличительные идентификационные черты речи автора. И сам Намжил высказывался на этот счёт, аргументируя выбор свободного стиха как наиболее частой формы своих текстов: «Я считаю, для нерусского поэта, пишущего на русском языке, важнее не подражать традиции русской литературы, а творчески манипулировать великим, всемогущим языком, ибо только в свободном стихе можно выразить самое национальное лицо, душу своего народа».

Будь у меня голос,
атласный, гортанный,
словно гарцующая
на цыпочках сабля
<...>
(«Голос»)

Именно в этом его выборе и усматривается миротворческая сверхзадача – подарить поэтический голос своему народу на щедром и гибком русском языке без потери узнаваемых национальных черт, размыкая географические границы, дать бурятским стихам более объёмную, широкую акустику. Петр Базарон, режиссер-постановщик балета «Намжил», в своих воспоминаниях пишет: «Намжил научил меня замедлять время. Останавливать мгновение, разглядывать, чувствовать и отпускать его. Снова останавливать, разглядывать, чувствовать и отпускать. Звуки, движение, цвета, запахи, холод, тепло, эмоции, вкус, – словом, все чувства во мне обострились до предела. В груди почувствовал тяжесть, но дышать стало легче. Сила Нимбуева – в мгновении, и то, как поймано оно. В окружающем мире, в красоте его без украшений. В любви к нему».

Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом —
румяным краснощеким яблоком —
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его...
И нет времени слезы вытереть.
(«Стою на планете»)

Из воспоминаний друга и коллеги Намжила – Владимира Липатова: «Весной 1968 года я приехал на сессию в Литературный институт и снова встретился с Намжилом. Он повел в свою комнату... Обычно немногословный, он весь отдался стихии слова. И эти слова, точные и выверенные говорили о том, как много он успел почерпнуть и переработать в сознании за один учебный год. Удивило меня и то, что его верлибры были живыми, осязаемыми, что казалось – убери строчку – и рухнет мыслетворное чудо». В традиции поэзии на бурятском языке тоже используется свободный стих или белый, не предполагающий концевых рифм, – и это уже можно считать первым приближением в задуманном поэтом речевом синтезе. Вторым приближением хочется назвать синтаксис – порядок слов в предложении, который особым способом организует речь, позволяя расставить звуковые и смысловые акценты как бы на восточный лад.

Не шуми, цветущая яблоня,
не роняй розовых аистят,
рожденных умереть на закате.
Не пляшите, журавли, в небе,
спрячьтесь у меня за пазухой.
Не стучи грачонок о скорлупу,
ведь всюду слышно.
Тише, ради бога, тише!
<...>
(«Не шуми, цветущая яблоня»)

Даже сам образ слова-яблока – круглого и твёрдого, звонко пойманного в ладонь и сочно хрустящего на крепких молодых зубах – сам этот образ уже таит в себе отзвук бурятского слова. Важно отметить, что образ этот сквозной и каждое стихотворение, в котором появляется яблоко или яблоня, нанизывается бусиной на единый метасюжет, в котором узнаётся синтез восточного мотива цветущей сакуры и западного мотива ясеня, Иггдрасиля, Древа жизни. Исследователь бурятской литературы, доцент кафедры русской и зарубежной литературы БГУ Ирина Булгутова в интервью Нине Сахилтаровой рассказывает: «Он писал на разные темы на русском языке, но сумел передать мировоззрение бурята. У него есть темы предков и боли, городской и деревенской жизни, он поднимал проблемы общемирового значения. Может поэтому прожил мало. Слишком емкой оказалась его поэзия».

<...> Он говорит, он думает по-русски. Как девочка, рассыпавшая яблоки, он собирает редкие обрывки когда-то слышанных бурятских фраз и в цепь единую пытается выстроить. <...> («Рыжеволосому буряту»)

Вот же она – эта цепь речи, особый синтаксис и звонкое словцо поэта. Сквозная метабола «слово – плод – жизнь» для поэта часто является способом перемены этоса – перехода из созерцательного регистра в экзистенциальный по образу срединной строки в твёрдых формах восточных поэтик, вроде хайку или танка. Только здесь это происходит не путём умолчаний о связи контрастных по смыслу строк, а через дополнительную опорную точку в образе.

<...>
А мальчонка с кленовою дудкой
превращается в мудрого старца,
держит путь на далекую землю,
где и люди, и голуби — братья.
Там, где время свой бег прекращает,
обращаются в яблоню чудом
мудрый старец, и лось, и арба.

Тут сразу же вспоминаются слова самого Намжила: «... Я хочу умереть легко и красиво, словно буду отбывать на ту станцию, где договорилось встретиться со мной остающееся человечество». И в стихах выше видно, что слово для Намжила Нимбуева – это вполне осязаемая, действующая субстанция – равная самой жизни, связанная с ней циклом взаимных превращений. В таком отношении к слову, слышится, бьют в шаманские бубны бурятские дарханы, выводит замкнутый на себе коан Мацуо Басё с его сквозным образом «банановой пальмы», которая рифмуется с «яблоней» Нимбуева.

Парень вернулся загадочный, тихий,
с алыми розами на щеках.
Долго и скрытно черкал на бумаге,
прикрывая ладонью перо.
Бил кулаком как безумный о стол.
Сжег все листки и по ветру развеял.
Мрачный слонялся по темному саду,
задевая яблоки головой...
И не в силах скрывать больше тайну,
и не в силах поведать о тайне,
вдруг навзрыд засвистал соловьем.
(«Парень вернулся загадочный, тихий...»)

Но одновременно проступает здесь и западная мысль, которую высказал поэтический кумир Намжила Нимбуева – Гийом Аполиннер – в своём программном эссе «Новое сознание и поэты» в 1918-м году: «Новое, однако, действительно существует, даже не являясь прогрессом. Все оно – в изумлении. Новое сознание тоже коренится в изумлении. Это самый живой, самый свежий его элемент. Изумление – могучая новая сила. Именно благодаря изумлению, благодаря той значительной роли, какую отводит оно изумлению, новое сознание отличается от всех предшествовавших художественных и литературных движений».

<...>
А поэт идет дальше,
держа на ладони своей одинокое яблоко,
чтоб в еще одной мертвой искусственной женщине
сердце забилось земною любовью.
Вдруг у сквера навстречу поэту
появляется бледная зыбкая тень...
«Госпожа Манекен,
вот Вам яблоко, съешьте его
и тотчас
в сердце Вашем проснется любовь:
вы поймете, что губы даны не затем,
чтоб заклеивать ими конверты и письма...»
«Вы, наверное, поэт:
ночью бродят одни лишь поэты
и бездомные кошки.
Съешьте яблоко сами,
оно мне уже не поможет.
Ведь на свете бывает любовь
лишь одна, словно сладкая песня.
<...>
(«Город спит...»)

И верно ведь – поэзия Намжила Нимбуева – это поэзия изумления перед творением и миром, перед ритмом и музыкой слова. Мир поэта полон характерных для восточного слуха звуков, которые он выстраивает по законам внутренней гармонии в текст. Так он являет нам своё видение, своё переживание момента жизни, за которым каждый русскоговорящий бурят признаёт и своё тоже, мысленно переводя эти тексты и считывая межъязыковую смысловую игру выбранных поэтом оборотов.

Ты голубем вьешься, воркуешь о чем-то
в гортани моей — в колокольне своей,
а рядом, как память о древних монголах,
как их осуждение блудного сына,
сидит беркутенок в моем подъязычье.
Едва он захлопает жестким крылом —
врываются в речь мою русскую властно
гортанные, хриплые, смутные звуки.
И речь моя русская пахнет внезапно
полынною степью, звездой, табунами,
скрипучим седлом, и гарцующим в нем
удальцом, и скачущей с песней к нему
с горизонта чернявой девчонкою —
дочерью солнца... <...>
(«Русский язык»)

А вот воспоминания Владимира Антонова – друга детства и юности Намжила, одного из первых слушателей его стихов и свидетеля обретения поэтом «неестественно ранней интеллектуально-духовной зрелости»: «...чуть ниже вершины «Обоото», в лощине заметил человека, сидящего в позе лотоса... Каково же было мое удивление, когда узнал в нем созерцающего Намжила. Он с полузакрытыми глазами что-то бормотал про себя и время от времени интенсивно делал какие-то записи в школьную тетрадь. А когда открыл глаза, то в них я прочитал настоящее восхищение открывшейся перед ним величественной панорамой Эгитуйской долины... Он заметил, что только в лоне матери-природы можно получить и отдохновение, и вдохновение. С этим эпизодом, кстати, у меня всегда ассоциируется стихотворение Намжила «Рождение звезды»:

<...>
И вмиг испарился пастух, как дыханье.
А вскоре в немыслимой звездной дали
глазам изумленной Земли
представилось новой звезды полыханье.
(«Рождение звезды»)»

Автор этих воспоминаний – Владимир Антонов – познакомился с Намжилом Нимбуевым, когда учился во втором классе Эгитуйской школы в Еравне, куда будущий поэт несколько раз в год приезжал на школьные каникулы. Сам ученый и ныне советник президента Бурятии – он называет Намжила своим первым «учителем жизни», а в первой книге воспоминаний об их дружбе рассказывает о юношеских авантюрах. Например, когда Намжил «на полном серьезе» предлагал украсть его любимую девушку с молочной фермы в местности Хара-Шибирь, или о случае, когда он привез из Москвы и демонстративно носил на груди «крамольный» в то время значок «председателя Мао».

В последний миг,
который ещё урву у жизни,
я вспомню крохотную
русскую девочку,
которая рисовала на асфальте
красные пятиконечные звёзды
и с детской простотой
обозвала меня «хунвэйбином».
(«Девочка, рисовавшая звёзды»)

Впрочем, средняя сестра поэта Баирма Нимбуева рассказывает, что Намжил был стеснительным: «Однажды мы пошли с ним покупать костюм, он выбрал, зашел в примерочную. Вроде всё подошло. Приходим домой, примеряем, а костюм ему оказался маловат. Он даже не надевал его. Такой был застенчивый». Вот и сам он пишет о собственной материальной непритязательности, достойной кочевника: «Мои чувства, конечно же, выглядят старомодно, как важный сухонький старичок в соломенной шляпе-канотье и в галошах «прощай молодость» времен нэпа, не вызывая ни доверия, ни уважения, кроме единственно исследовательского любопытства. Наверное, мне надо было родиться двумя-тремя веками раньше где-нибудь близ Барселоны». Похожий мотив, полный самоиронии, проникает и в некоторые его стихи:

«Умереть бы в седле
со стрелою под сердцем,
как истый бурят!»
...Ах, опять размечтался,
немощный интеллигент.
(«Умереть бы в седле...»)

Умер Намжил во сне от остановки сердца в 23 года. Первый сборник его стихов «Стреноженные молнии» вышел уже посмертно. В своем очерке «Намжил Нимбуев: жизнь, сверкнувшая молнией» Владимир Антонов пишет: «Незадолго до его смерти, в конце сентября 1971 года, я получил от него неожиданное письмо, написанное на очень красивом бурятском языке... Выражение «ухэдэл мэдэбэ» (буквально «смерть знает»), которым изобиловало то письмо, добавляло ощущение горького привкуса надвигающейся смерти». Так и сестра поэта Любовь Нимбуева рассказывала, как летом в год своей смерти Намжил сидел рядом с ней на кухне и писал что-то в блокноте, пока она разделывала тесто для лапши, и вдруг, подняв голову, сказал: «Знаешь, Люба, наверное, я не доживу до Сагаалгана». На её испуганный вопрос, почему он такое говорит, Намжил ответил: «Не знаю, почему-то я так чувствую...» А через несколько месяцев его не стало».

Поэты, махая сачками,
гоняются за мотыльками.
<...>
За этим нелепым занятьем
застанет их смерть на лугу.
И страшным чугунным проклятьем
сачок загудит на бегу.
(«Охота за мотыльками»)

Так оно всё и случилось – смерть застала его в ночь после весёлого празднования Дня учителя. Теперь имя поэта Намжила Нимбуева – это гордость Улан-Удэ. Стихи поэта любят и изучают в школах, его сестра организовала поэтический турнир имени Нимбуева для юных дарований, в городском театре на его стихи ставят спектакли и сочиняют музыку. На 65-летие поэта в местности Маракта был установлен молитвенный барабан – хурдэ – воплощённый мастером флорентийской мозаики Юрием Мандагановым, грани которого украшают стихи вечно молодого поэта.

На 70-летие Намжила в болгарском городе Плиска в культурно-историческом комплексе «Двор кириллицы» по замыслу проекта Карена Алексаняна среди 80-ти бюстов поэтов и писателей, творивших свои произведения на кириллице, установили бюст Намжила Нимбуева в исполнении Баира Сундупова. Также имя поэта теперь носит один из самых творчески привлекательных переулков Улан-Удэ.

Известно также, что сейчас на стадии финальной подготовки находится фильм по мотивам рассказа Намжила Нимбуева «Хорэш, усь-усь!» – фильм носит название «Под вечным синим небом» и уже на стадии проекта он получил гран-при на питчинге кинопроектов и другие награды.

Во вступительном слове к театральной видеопостановке на стихи поэта в начале нулевых режиссёр Молодёжного театра Виктор Костригин говорит, что каждому городу необходимо иметь своего поэта. Сейчас же можно с уверенностью сказать, что для всего пусть и немногочисленного народа Бурятии поэт Намжил Нимбуев становится национальным героем и своим творчеством дарит миру весть о том, что он есть и будет – вместе со своим народом. Из воспоминаний поэта о детстве: «Когда я был маленький, мне всегда казалось, что мой город возник в тот миг, когда я появился на свет божий, оглашая землю своим первым ликующим человеческим воплем». Это вот неподдельное ликование, запечатлённое в стихах Намжила Нимбуева, обещает его имени долгую память. А что для поэта память, если не синоним бессмертия?

Однажды, еще карапузом,
в колодец, смеясь, заглянул я:
и стало так жутко и странно,
как будто я в гулкой прохладе
бессмертья увидел лицо.
(«Однажды...»)

Родился в Улан-Удэ в семье известного бурятского поэта Шираба Нимбуева. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Писал стихи (большинство – на русском языке, но есть и на бурятском), тексты песен, рассказы, пьесы, повести для подростков. Перевёл на русский язык с монгольского семнадцать поэтов Монгольской Народной Республики, с бурятского – стихи Дондока Улзытуева, а также рассказы и повести бурятских писателей. Автор работы «От чего не свободен «свободный» стих». Посмертно вышли: подготовленный им самим сборник стихов «Стреноженные молнии» (Улан-Удэ, 1974), переизданный в 1975 и 1979 годах в Москве; детективная повесть «Мальчишка с бантиками» (совместно с Олегом Манджиевым; Элиста, 1975; позже – Улан-Удэ, 1988). К 50-летию поэта был издан сборник «Стихи», дополненный переводами на бурятский и воспоминаниями современников (Улан-Удэ, 1998). В 2003-м увидело свет издание «Стреноженных молний», включающее переводы с монгольского и прозу. В 2017 году в Москве вышел двухтомник: Том I «Стихи». Том II «Проза», в 2018-м в Улан-Удэ – книга «Я песчинка огромной оранжевой Азии».

Стихи Намжила Нимбуева:

МУЗА

Перо и мысли
на заре сошлись.

Дитя карнизов городских,
я вспомнил о кипчакских саблях,
девятихвостом знамени монголов
и о Чингиза красной бороде.

Молчала моя муза.

Я загрустил
об уходящем времени кочевий,
арканов,
юрт
и запаха овчин.

Молчала моя муза.

И я воспел в отчаянье
паренье крыш, чердачных голубятен,
мелодию трамвайных проводов,
весну и осень человека.

Тут муза из угла отозвалась
звучаньем старой потемневшей скрипки.
А водосточная труба
вдруг распустилась белыми цветами.

Женщина с обликом легким и белым

Женщина с обликом легким и белым,
словно бегущее облако, –
ветром цветущим и персиком спелым
веет от светлого облика.

Звездною ночью приди, одари
мудрой беседой и чистыми снами –
жало меча положу между нами.
Ночь проведем мы в мечтах до зари.

Погладил сынишку и вздрогнул

Погладил сынишку
и вздрогнул:
как будто увидел
себя самого я
в зеркале времени.

Парень вернулся загадочный, тихий

Парень вернулся загадочный, тихий,
с алыми розами на щеках.
Долго и скрытно черкал на бумаге,
прикрывая ладонью перо.
Бил кулаком как безумный о стол.
Сжег все листки и по ветру развеял.
Мрачный слонялся по темному саду,
задевая яблоки головой...
И не в силах скрывать больше тайну,
и не в силах поведать о тайне,
вдруг навзрыд засвистел соловьем.

Придумать бы длинную песню

Придумать бы длинную песню,
идя за стадами.
Всю жизнь ее петь,
до самой могилы петь.
Потомкам в наследство оставить.

Наверное, скоро умрет моя бабка

Наверное, скоро
умрет моя бабка:
все чаще и чаще
далекую юность
она вспоминает

В РОДНОМ УЛУСЕ

Здесь женщины смуглы –
они в долинах целовались с солнцем.
В них молоко томится,
мечтая жизнь вскормить.
А брови гнутые над изумленьем глаз – 
как ласточек стремительные крылья.
В свои комбайны парни влюблены,
так старики коней боготворили...
А старики сидят на солнцепеке,
прошедшие перебирают дни,
считают весны, осени свои.
Их речь скупая –
аромат сандала,
цветущего раз в десять лет.
Они живут,
как птицы иль деревья,
и умирают, мудро улыбаясь:

в песке у ног играют дети,
которые достроят дом.

Буряты коня укрощают

Буряты коня укрощают.
Он ржет сиротливо и бьется в уздечке,
страшась распрощаться с детством.
И я был таким же упрямым и сильным
пять весен назад.

Стою на планете

Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом –
румяным краснощеким яблоком –
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его.

Меня обступили со всех сторон
лошади, цветы, дети.
И немым тысячецветным взглядом
просят не прерывать моего занятия.

Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом –
румяным краснощеким яблоком –
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его...

И нет времени слезы вытереть.

Стреноженные молнии

Несовместимы молнии и путы.
Значенья слов –
как лед и пламень.
Природа их
так глубоко враждебна,
что они,
соседствуя,
друг друга истребят.

Что молния?
Мгновенье света, призрак,
немыслимо короткой жизни сполох,
любовь двоих в истории Земли.
А путы?
Путы-путы,
антоним диалектики желанья,
консервативно их предназначенье –
препятствие порыву жеребца
копытами ударить гимн свободе
в зеленый барабан степных долин...

Как молнию летучую стреножить?
Как удержать внезапное прозренье,
залившее сияньем душу вдруг,
как записать, нарисовать, озвучить
поэзии туманное лицо?

Занятие поэзией похоже
на юного зоолога старанья:
подкараулит ящерицу,
хлоп! –
скользнет зеленой искоркой под камень,
а в руке трепещет только хвост.

Душа живет предчувствием грозы...
Как молнию небесную стреножить?

Умереть бы в седле

«Умереть бы в седле
со стрелою под сердцем,
как истый бурят!»
...Ах, опять размечтался,
немощный интеллигент.

Ночь напролет до самого рассвета
Ночь напролет до самого рассвета
бродил я по аллеям, размышляя
о глубочайших тайнах бытия.
– Что потерял? –
спросила дворничиха.

ТЕЛЕПАТИЯ

Я бурят,
я песчинка огромной оранжевой Азии,
капля охры
в ее разноцветном многообразии.

Я иду по степи,
на костер вдруг пастуший наткнуться средь ночи
надеясь,
а сейчас в этот миг
краснокожий, уставший и хмурый индеец
далеко-далеко,
где-то там, в амазонских затерянных джунглях,
жарит свежую рыбу на красных пылающих углях.
Но мы с ним никогда
не поделимся рыбой той сочной и вкусной,
хоть под небом одним прозябаем –
не правда ли,
грустно?..
Чу! –
индеец в неясных, тревожных предчувствиях первых
поднял медную голову в пестрых сверкающих перьях:
кто и где
вдруг о нем, об уставшем индейце, подумал?
Или рыба плеснула?
Иль ветер в лианах вдруг дунул?..

Ну, а вы говорили, что вся телепатия – бред
и что связи незримой меж нами, землянами, нет.