«А жить остаётся мало…»: презентация книги Леонида Шевченко «Забвению в лицо»

Скачать книгу Л. Шевченко «Забвению в лицо» можно по ссылке.

Вели презентации Борис Кутенков, Николай Милешкин и Андрей Козырев. Pechorin.net представляет объединённую стенограмму двух мероприятий.

---

В разговоре принимали участие:

Ольга Балла – литературный критик, редактор журналов «Знамя» и «Знание – Сила»;

Патрик Валох – поэт, литературный критик, исследователь творчества безвременно ушедших поэтов (Австрия, г. Зальцбург);

Алексей Дьячков – редактор издательства «Коровакниги», издатель книги Леонида Шевченко «Русская книга мёртвых»;

Ирина Кадочникова – поэт, литературный критик, кандидат филологических наук;

Сергей Калашников – поэт, публикатор творческого наследия Леонида Шевченко;

Вера Калмыкова – поэт, литературный критик;

Андрей Козырев – поэт, культуртрегер, главный редактор журнала «Менестрель»;

Борис Кутенков – поэт, литературный критик, редактор-составитель антологии «Уйти. Остаться. Жить» и книги Леонида Шевченко;

Елена Ластовина – поэт, публикатор творческого наследия Леонида Шевченко;

Николай Милешкин – поэт, культуртрегер, редактор-составитель антологии «Уйти. Остаться. Жить» и книжной серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»;

Егор Моисеев – поэт, студент Литературного института им. А. М. Горького;

Максим Палкин – поэт, блогер, студент Литературного института им. А. М. Горького;

Степан Самарин – поэт, заместитель управляющего книжного магазина «Книжный в «Клубе»;

Елизавета Трофимова – поэт, литературный критик, философ, культуролог;

Елена Хрипунова – поэт, исследователь творчества Леонида Шевченко;

Ирина Чуднова – поэт, литературный критик;

Филипп Хаустов – поэт, литературный критик;

Игнат Шевченко – сын Леонида Шевченко;

Валерий Шубинский – поэт, историк литературы, редактор журнала «Кварта».

Подготовка стенограммы – Елена Ластовина и Борис Кутенков.

Видео презентаций смотрите по ссылкам: часть 1 и часть 2.

---

Николай Милешкин: Начнем мы с небольшого фрагмента авторского чтения.

Николай Милешкин

Звучат первые три стихотворения из фильма. Посмотреть фильм о Леониде Шевченко можно по ссылке.

Борис Кутенков: Всем здравствуйте. Я хочу сказать, что Леонид Шевченко – это в каком-то смысле ключевой автор для нашего мемориального проекта, потому что в 2012 году, когда мне пришла в голову идея литературных чтений «Они ушли. Они остались», всё началось именно с фрагмента чтения интервью о Леониде Шевченко. Тогда шел разговор между Александром Переверзиным и Иваном Волковым про две даты: 40 лет со дня рождения Шевченко и 10 лет со дня его ухода из жизни. В интервью Переверзин спросил Волкова, нет ли желания устроить в Костроме чтения, посвященные его памяти, или какие-то другие мемориальные акции. Волков ответил, что нет такого желания или возможности. И в тот момент я ощутил некоторый укол совести, потому что мы тогда уже активно занимались проведением акций для ныне живущих, и я подумал, что нужно что-то устроить для тех, кто ушел из жизни и не может принести свое творчество в редакцию или каким-то другим образом заявить о себе. И именно в этот момент зародилась идея такого большого фестиваля, который мы позже переименовали в литературные чтения, избавившись от праздничного слова «фестиваль». Но тогда я совершенно не думал, что это превратится в два тома антологии (к настоящему моменту уже три. – Прим. ред.), и меня не очень вдохновляла идея издательского проекта, то есть все только начиналось.

Постепенно мы пришли к тому, что надо издать книгу избранного. Составили мы ее с Еленой Ластовиной, которая присутствует здесь и еще скажет свое слово. Она совершенно героически занималась расшифровкой рукописей, я всегда об этом говорю и не устану говорить. Собственно, весь архив текстов, который мы имеем, это во многом благодаря ей, благодаря тому, что она сидела и переносила тексты в компьютер из тетрадок. По отношению к Елене я всегда употребляю гумилевское выражение «читатель-друг». Вот она – такой читатель и, как она сама полушутливо говорит, – главный шевченковед. Я думаю, что это в общем соответствует действительности.

В книгу вошли три текста, мне хочется о каждом сказать хоть несколько слов. Это предисловие литературоведа и поэта Марины Кудимовой; послесловие Татьяны Александровны Бек, учителя Шевченко в Литинституте, и это, собственно, текст самой Елены Ластовиной. Мы всегда стремимся к такой гармонии в рамках наших изданий, чтобы сочетались тексты биографические и литературоведческие, и я думаю, тут такая гармония случилась. То есть текст Елены – это чисто набор биографических сведений; текст Татьяны Бек, который помещен в конец, он такой теплый, эссеистический и материнский. Можно сказать, что это некролог: он был написан после ухода Леонида из жизни и опубликован в журнале «Знамя» как предисловие к его повести «Степень родства». Текст учителя, текст близкого, переживающего человека. И текст Марины Кудимовой: это литературоведение, анализ стихов на фоне поколения Шевченко и на фоне современного ему контекста. Хотя первоначально планировалось, чтобы в книгу вошел текст Марии Степановой – известного поэта, эссеиста, которая училась вместе с Шевченко в Литинституте, и ей посвящен текст Шевченко «Уж пройдено. Не часто ль отблеск мой…», опубликованный в «Знамени» в 1994 году. К сожалению, он не вошел в книгу, но определенная история взаимоотношений там есть. Степанова хранит у себя переписку с Леонидом, к сожалению, пока не опубликованную. Нам удалось получить от Марии согласие на написание предисловия к книге, и я думаю, что это было бы очень хорошо, в том числе и потому, что имя ее очень авторитетное в литературных и читательских кругах. Но, к сожалению, события, произошедшие в феврале этого года, очень сильно изменили планы Марии, и с текстом не получилось. Но я думаю, что Марина Кудимова очень хорошо написала.

Я хочу сказать, что поэзия Леонида Шевченко открывалась мне не сразу, и в 2008 году, когда я был второкурсником Литинститута и Ольга Василевская в числе прочих рукописей волгоградских поэтов прислала мне ксерокопию книги «Рок» (тогда мы еще обменивались ксерокопиями), мне стихи показались сложными, перегруженными реалиями мировой культуры, которых я, естественно, в силу своей необразованности тогдашней не мог понять. И во многом, кстати, они открывались мне через упомянутый текст Татьяны Бек, то есть через определенное родство, через взаимосвязь с Литинститутом. И, например, я очень люблю стихи Бек, а примерно одновременно с Шевченко у нее в семинаре учился мой литинститутский педагог Сергей Арутюнов, который писал, насколько я понимаю, еще при жизни Леонида рецензию на его книгу «Рок» – ту самую. То есть такой круговорот, который мне оказался очень важен.

То, что описывала Татьяна Александровна в своем мемуарном тексте, – задумчивость, отстраненность поэта, некая тайна, окружавшая его, невозможность найти себе место в жизни – на меня подействовало и помогло прийти к стихам через биографические реалии. Но окончательные принятие и любовь все-таки наступили после книги «Саламандра», вышедшей в 2014 году и включившей в себя стихи преимущественно 1997 года. То есть по этой книге можно судить, насколько поэт был плодовит, а ведь он писал еще и прозу, и рецензии, и критику, которая представлена в «Журнальном Зале». Поэтому для книги избранного нам нужно было отбирать на свой вкус, потому что всё просто не могло войти. Я надеюсь, что со временем выйдут более полные книги.

Вообще мы издали уже 5 книг этой мемориальной серии, и я хочу сказать, что из пяти поэтов, которых мы выпустили отдельными изданиями, о Шевченко больше всего помнят. Тут нужно отдать должное героическим волгоградцам, которые регулярно издают книги, делают публикации, и это такой город, где действительно хранят память о поэте. И вот мы недавно были там на презентации (тут я хочу поблагодарить не только Елену Ластовину, но и Сергея Калашникова, Елену Хрипунову, и наверняка есть другие лично знавшие Леонида люди, которые присутствуют в зале, – мы хотим всех вас услышать) и увидели в библиотеке такой очень бережно собранный стеллаж с книгами Шевченко. Это всё очень важно.

Я думаю, что Леонид Шевченко – это такой летописец эпохи 90-х, очень точный фиксатор времени. В этом смысле его стихи близки стихам его учителя Татьяны Бек, которая тоже очень бережно фиксировала эти реалии. Я думаю, что не случайно так совместились даты: идея чтений пришла в 2012 году, а книга появилась в 2022 – в роковой в определенном смысле для России год – и, конечно, это всё рифмуется с датами рождения и смерти Леонида. То, что выход книги выпал на время пертурбаций, я чувствую неслучайным. Он один из тех поэтов, которые гениально выразили ощущение новой информационной эпохи, и одиночества, и смертности на фоне этой эпохи.

Хотелось бы сегодня получить ответы на вопросы, что такое поэзия Леонида Шевченко и для его времени, и для нашего времени, и, конечно же, призываем читать стихи. Прочитаю стихотворение, которое Татьяна Бек упоминает в своем мемуарном эссе как важный текст: он попался ей, как она сама пишет, в разливанном приемном самотеке на отборе в Литинститут в 1990 году, когда поступал Леонид, и по этому тексту она оценила его талант и сказала, что нужно помочь ему пройти экзамены, потому что налицо трагическое ощущение бытия и литературный дар.

Борис читает стихотворения «Стучат монеты, кости, спички…»   и «Рождение художника…».

Николай Милешкин: Спасибо Борису Кутенкову, и мы запускаем очередной фрагмент фильма.

Звучит стихотворение «Другая муза 90-х».

Н. М.: Хочу пригласить на эту импровизированную сцену главного шевченковеда, которая приехала специально из Волгограда, Елену Ластовину.

Елена Ластовина: Мы вместе проводили уже 3 презентации, получается: одна была в Волгограде, другая – на следующий день в Волжском, а третья – через несколько дней в зуме, и на ней было больше всего людей, причем совершенно разных, из разных городов, которые по-своему воспринимают тексты Леонида. И там были камушки в наш огород – составителей и издателей, основной из них это то, что в книге практически нет дат, а если и есть, то, по-моему, только 1997 год… (1990-й и 1997-й. – Прим. ред.) Просто хочу сказать, чтобы люди, когда будут читать, понимали, что такая ситуация получилась потому, что изначально мы хотели датировать всё, но поскольку не везде можно установить датировки с точностью до дня написания, в итоге мы решили не делать этого. Поэтому, может, возникает вот такое странное ощущение при прочтении, когда есть датировки в некоторых текстах, а в большинстве их нет совсем.

Елена Ластовина

Б. К.: Как тебе кажется, какое место эта книга Шевченко занимает в контексте других его вышедших книг – исключая, может быть, сборник прозы, «Русская книга мёртвых»?

Е. Л.: На этот вопрос ответить как раз проще всего – это книга избранного. Мне даже советовали так её назвать, «Избранное», если ты помнишь. (Смеётся). В неё включены стихи всех периодов, начиная с самого раннего, так называемого сюрреалистического периода, это «История болезни», из книги «Рок», такого, я бы сказала, романтического периода, и, собственно, поздние стихи, которые отдельной книгой уже не издавались, а выходили в журнале «Знамя» в виде отдельных подборок, составленных редакторами «Знамени»: я бы сказала, что это суровый, приземлённый реализм, в отличие от ранних текстов. Ты её составлял по собственному усмотрению и вкусу, поэтому я ещё не отрефлексировала этот момент, это должно отстояться. Замечательно, что она состоит из разных периодов и читатель, который впервые сталкивается с творчеством Леонида, может рассмотреть все грани его творчества. Многие, когда видят отдельные стихи Леонида, считают, что он автор только одного направления – лирического, романтического или гражданского, – а здесь как раз отличный вариант именно в том смысле, что поэт работал в разных жанрах одинаково успешно.

Б. К.: Расскажи, пожалуйста, историю с чудесным спасением рукописей, которую ты вспоминала в Волгограде.

Е. Л.: История была такая: меня позвала моя подруга в аспирантуру. Это был 2010 год. Мне на тот момент было нечего писать по Леониду, потому что всё изданное на тот момент я уже исследовала и описала, защитила диплом и магистерскую тоже защитила. Чтобы писать кандидатскую, нужен был какой-то новый материал. Поэтому я обратилась к маме Леонида, Нине Николаевне, и она передала мне четыре папки, притом что она, насколько я знаю, их не разбирала, не знала, что там. Я думаю, она не разбирала их именно в силу того, что было обострено материнское чувство, не хотелось бередить память, старые раны. И, собственно, когда я их открыла, я не рассчитывала увидеть там что-то такое кроме того, что я знала. Я знала последние стихи, они уже были у меня в оцифрованном виде. Поэтому я была в шоке, когда я увидела стихи 1997 года, впоследствии составившие всю «Саламандру», и плюс ещё массу прозаических рукописей, которые ещё до конца не все расшифрованы, не изданы тоже. Эти четыре папки я расшифровывала. Мистика их спасения заключалась в том, что буквально через неделю мама Леонида продавала квартиру, и я не знаю, что стало бы с этими рукописями, получилось бы потом у меня их забрать себе. Примерно через год я передала эти папки вдове Леонида, Юлии Шевченко, и на данный момент они у неё.

Я хочу рассказать немножко о том, как началась уже жизнь самой книги «Забвению в лицо», потому что, когда она появилась, после презентации в Волгограде мне написали одноклассники Леонида. Я встретилась с ними и подарила книги. Оказалось, что один из них, который как раз есть в книге на фотографии с импровизированным музыкальным ансамблем (Леонид на клавишных, один парень на саксофоне, другой на гитаре), это тот самый гитарист – Игорь Бердников. Оказалось, что у него есть очень много фотографий, они дружили с Леонидом, и он его много снимал. Там, конечно, плёнка, понятно, что это старые кадры не очень хорошего качества, но поскольку это такой раритет, я думаю, что как раз в следующую книгу мы их и включим. Я их еще нигде не выкладывала. Ну как-то так.

И еще, конечно, уникальность этой книги в том, что там есть цветная вкладка с фотографиями. Это вот отдельная как раз история, как мы их собирали, потому что если элементарно загуглить Шевченко, то в интернете будет не так много фотографий, они всем известны, их достаточно мало. Уже фактически в последний момент, на финальном этапе вёрстки мы связались с мамой Леонида Витальевича, и получилось, что она тоже нашла у себя в архиве несколько фотографий, которые мы включили в окончательный макет.

Н. М.: Прочти своё любимое стихотворение.

Е. Л. Его здесь нет (Смеется и начинает листать книгу). Давайте я знаете что прочту? Поскольку я вчера закрыла один из своих гештальтов и побывала в Переделкино первый раз, на кладбище, где могила Пастернака, а рядом могила Евтушенко, который просил его там похоронить рядышком, то прочту стихотворение Леонида, которое Евгений Евтушенко включил в свою антологию «Строфы века». Это единственное волгоградское стихотворение, которое туда попало.

Звучит стихотворение «В зимнем городе мерзнет шинель палача…».

Н. М.: Спасибо Елене Ластовиной, а мы продолжаем чередовать авторское чтение и выступления.

Звучат стихотворение «Приключения Буратино в 75-ом».

Н. М.: Я прочитаю одно стихотворение: судя по всему, это гетероморфный стих, то есть стихотворение, сочетающее определенные размеры и безразмерность, скажем так.

Звучит стихотворение «Как мы копали яму».

Как следует из стихотворения, Леонид работал в том числе и могильщиком. Следующего автора объявит Борис Кутенков.

Б. К.: Дорогие друзья, я предлагаю чередовать выступления людей, лично знавших Леонида, и людей, его не знавших, но исследовавших его творчество, и прошу подготовиться Елену Хрипунову. А сейчас хотелось бы послушать Филиппа Хаустова.

Филипп Хаустов: Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые... Говоря об истории русской поэзии ХХ века, сентенцию Тютчева относят прежде всего к авторам его первых десятилетий, на чью долю выпали две вселенские войны и молох сталинских репрессий. Увы, мы часто забываем, что по-своему не менее блаженны и те, кому случилось замыкать тысячелетие. О периоде 80-х, 90-х и начала 2000-х сказано и написано предостаточно (собственно, львиную долю современной истории тоже творят его свидетели), но одна из самых ёмких, наверное, характеристик мне встретилась в посмертном сборнике вечно тридцатилетнего поэта Леонида Шевченко «Забвению в лицо»:

и по радио передавали «Союз нерушимый».

(начало стихотворения «Макдональдс»).

Казалось, ещё недавно поэзия, как и вся жизнь, вершилась через преодоление дефицита и изоляции – как вдруг ситуация перевернулась: все преграды рухнули, высокая литература оказалась приравнена к низкой, а духовная пища – к телесному фастфуду.

И пока корифеи плакали, сетовали и язвили над обломками прежних литературных иерархий (некоторые до сих пор не могут умиротвориться), Леонид Шевченко совершил для нашей поэзии одну насущную дерзость: он схватил свою эпоху и, как есть, ничего не скрывая, швырнул её в бездну мировых культур и эпох. Вот почему «союз нерушимый» по радио он без иронии ставит в один ряд с дымящейся Троей и (не)приходом Энея в Италию.

Филипп Хаустов

Лучше всего для задуманной поэтом шалости походит пространство сна, демократичное, пластичное и сюрреалистическое. В некотором смысле лучшие стихи Шевченко можно читать как развёрнутый ответ на вопрос Гамлета: какие сны в том сне приснятся? Один из вариантов находим уже во втором стихотворении сборника (спасибо составителям за наглядно выстроенную композицию!), которое так и называется «Сон»:

и единорог бежал по снегу.

Характерно, что во сне у Шевченко на соседних улицах сосуществуют не только Тарковский (отец-поэт или сын-режиссёр?) и Набоков, но и Курёхин, который с т. н. высокой литературой напрямую практически не взаимодействовал, промышлял музыкой на стыке авангардных хеппенингов и рока, а обывателям вообще запомнился mockumentary-фильмом «Ленин – гриб». Ведь каждый из героев Шевченко творил поэтическое волшебство своими средствами, каждый мог во сне видеть сказочные миры и вкушать золотые яблоки.

Уже в этих стихах намечается и конфликт, красной нитью проходящий через всё творчество Шевченко: в финале лирический герой просыпается среди лежащих в беспорядке книг, а его жизнь наяву мельчает и выслушивает от серьёзных мужчин и женщин упрёки:

она провела половину срока […]

Наконец, вместо невозможного по существу ответа жизнь засыпает, чтобы дальше видеть чудеса.

Здесь можно спросить: если сон и явь так легко сменяют друг друга, то что из них есть что? Решение этой загадки будет зависеть от того, каковы наши критерии яви: житейское правдоподобие и практичность или подлинная осмысленность, эстетичность и явственность.

Впрочем, в мире Шевченко необходимость окончательно выбирать что-то чаще всего снимается, поскольку разные сны и яви, эпохи и персонажи не только чередуются, но и пронизывают друг друга. Так, в стихотворении «Россия» брутальные реалии провинции буквально через строчку переплетаются с отсылающими к «Отцам и детям» рассуждениями о душе:

твоя душа не сгинет в лопухах […]

Прямолинейной фантастики здесь нет, но когда Шевченко в середине текста восклицает:

вручай скорее крестоносный флаг

– то, даже не беря в расчёт других упоминаний о крестоносцах в его творчестве, можно уверенно судить, что просит он серьёзно и буквально.

Отмеченное выше «пронзание» осуществляется и на уровне формы, поскольку автор мастерски работает на стыке классических форм и верлибра. Вот, к примеру, второй катрен из стихотворения, заявленного как «Сонет»:

горячка юная и майка «Doors».

Появление «Doors» здесь одновременно расшатывает внешнюю сонетную форму и подкрепляет форму внутреннюю: ведь и фронтмен этой группы Джим Моррисон считал себя больше поэтом и шаманом, чем музыкантом.

Эклектичное и литературоцентричное творчество Шевченко можно было бы рассматривать в русле постмодернизма, если бы не одно важное отличие из области, опять же, внутренней формы: поэтом всегда руководит не столько игра ума, сколько сочувствие и сродство опыта. Вот почему Шевченко достаточно один раз выкопать могильную яму на зимнем украинском кладбище, чтобы стать гамлетовским могильщиком, а затем, не сходя с места, навестить надгробие вышеупомянутого Моррисона на Пэр-Лашез.

А что ты знаешь и любишь, чему сочувствуешь, то для тебя обязательно подлинно, а не сконструировано по постмодернистским канонам. Чтобы чувствовать и транслировать эту подлинность, не обязательно даже быть большим творцом. Вот учитель из стихотворения «Апельсины»

работал в средней школе и писал стихи под Лорку […]

«Под Лорку» (Бодлера, Эдварда Лира, Есенина…) – значит, вторичные и наверняка плоховатые. Но это неважно. Потому что в ответ на несправедливое увольнение и убийство учителя

молодые апельсины […]

Дочитывая эту маленькую балладу, я ждал справедливой мести: сейчас обожрётся и отравится директор школы, сейчас пришибёт апельсиновым градом карабинеров-убийц... Но ничего подобного в тексте не случается: случайно погибает только один корреспондент. Потому что апельсины – это овеществлённая поэзия, непрактичный дар, который чаще всего приходит к нам после смерти поэта – покойников на свете вообще больше, чем ныне живущих, – и сыплется равно на добрых и злых.

Серьёзный, хотя и не перманентный кризис намечается в творчестве Шевченко, когда он силится вписать в собственный великий миф себя. Если обычно в его поэзии царит барочное безвременье, где всё свершается сейчас, то осмысление собственной биографии у него сравнительно скупо в средствах и ретроспективно, что видно уже по ряду заглавий: «Муза 80-го года», «Вторая половина 80-х», «Конец 97-го года» (последний отмеченный год особенно важен, поскольку им помечено абсолютное большинство помещённых в книге датированных стихов).

Кроме того, обычно приподнятый тон стихов сменяется подспудным недовольством, Шевченко чуть ли не упрекает свою жизнь в бессмысленности, как в открывающем стихотворении сборника делали серьёзные люди:

не сочинить поэму до конца.

Здесь жалоба достигает такого накала, что даже не вполне синтаксически понятно, чего именно  хотел бы автор: то ли, дойдя до конца, умереть смертью романтического героя, то ли, наоборот, избежать гибели.

Следует оговорить, что Шевченко, как любой нормальный поэт, прилежно осмысляет смерть на всём своём пути. Это тем более нормально в свете гамлетовских мотивов его творчества. А если вспомнить, что поэт застал на земле обе фазы Чеченской войны, которую, как и большинство россиян, видел в основном по телевизору, то неудивительно, что смерть может проникнуть в его стихи с любого, самого неожиданного места:

они огонь баварским заливают.

Или так, тоже из телеэфира:

и кофе растворимый целовать.

Проблема не в самой смерти, а в том, что в поздних стихах Шевченко почему-то нарушил выработанный на горьком опыте завет Арсения Тарковского:

Смерти лучше не зови!

Шевченко же умудрился напророчить себе и год кончины:

В 2002-м не умереть совсем […];

и её насильственную, уголовную природу;

до моей естественной гибели.

Частицы «не», к сожалению, не помогли: всё сбылось.

Но памятуя, что смерть не исключает вечной жизни, я бы хотел хоть каплю утешить Леонида, которого я сейчас всего на два года младше (Л. Шевченко ушёл из жизни в 30 лет – Прим. ред.). Потому что сочинить поэму до конца невозможно: это непрерывная всеобщая работа по вписыванию современности в великое безвременье. А фастфуд и кола нас, конечно, переживут, но они интересны только в качестве пищи богов и героев. А боги и герои – это мы, включая, конечно, Леонида Шевченко. Кому нужны подтверждения моей мысли, тот пусть заглянет забвению в лицо и прочтёт дивную книгу, которую мы сейчас обсуждаем. Спасибо её автору и всем, принявшим участие в издании.

А ещё хочу отметить гениальный видеоряд в этом фильме, и у меня сразу вопрос, где и по какому случаю это снимали.

Е. Л.: Где-то в Волгограде и области…

Елена Хрипунова: На помойке. Волгоградская журналистка Татьяна Кузьмина делала цикл фильмов о поэтах Волгограда, в том числе и о Леониде Шевченко. Кадр, где мы видели большой каменный постамент, это Волго-Донской канал как раз в Волгограде: там стоит памятник Ленину – самый большой в Европе памятник (живому человеку – Е. Л.). А для других кадров они  находили  какие-то пустыри, глухие заброшенные места, и там снимали.

Елена Хрипунова

Вопрос из зала: А как вы думаете – коррелируют ли эти места с поэтикой Шевченко?

Е. Х.: Вообще-то мне рассказывала Татьяна Кузьмина, что она долго уламывала Леонида на этот фильм, он долго не соглашался, не хотел, не доверял ей. Потом все-таки он согласился, произошел момент доверия, и они вместе ходили выбирали вот такие локации, как сейчас говорят, такие места. Они действительно очень сочетаются с поэтикой Шевченко, которая во многом выросла из волгоградской почвы. Если вы хоть раз приедете в Волгоград, пройдете по нашей набережной – не там, где центральная, а вот где заброшено, вещи валяются, которые мы видим (тот же телевизор, кукла), то действительно это очень совпадает с тем, что он писал. Они специально долго искали места, выбирали вдвоем, решали, где снимать.

Ф. Х.: Да, это конечно многое объясняет, и мне сейчас очень интересно смотреть этот видеоряд в том плане, что я начинаю понимать, как эти стихи рождаются из сора не в литературном контексте, который и так из них очевиден, а еще в пространстве. Интересные, конечно, у вас в Волгограде свалки… Тут еще добивает музыкальное оформление, вот эта барочная музыка, благодаря которой всё начинает приобретать несколько другой контекст, и эта свалка не просто сама по себе интересная, а в ней угадываются еще какие-то античные или средневековые руины с современными наслоениями. И посреди них вот этот прекрасный молодой человек, который, с одной стороны, превосходно владеет классической просодией и контекстом мировой культуры, где всё в каком-то самоорганизующемся беспорядке понатыкано, а с другой стороны – эту просодию немножко подламывает при чтении вслух, даже еще более сильно подламывает, чем когда я это читаю глазами.

Просто если ранее для меня ключевой метафорой поэзии Шевченко был вот этот гамлетовский шекспировский сон («Какие сны в том смертном сне приснятся?»), потому что сон – это как раз такое пространство, где одна эпоха может наслаиваться на все предыдущие, то сейчас я совершенно спонтанно подумал, что такая своеобразная и сравнительно экологически чистая свалка сюда тоже подходит, потому что тут тоже всё вместе, и это хорошая метафора для мировой культуры и поэзии Шевченко.

Мне интересно, что когда я раньше эту книгу читал, то отметил для себя какие-то более ранние и сюрреалистические вещи, а то, что Шевченко здесь читает, – это уже для меня своеобразная примета кризиса. Может, я не вполне прав с точки зрения людей лично его знавших, но у меня ощущение, что когда автор играет просто с мировой культурой в широком контексте, то у него всё хорошо, он этим наслаждается даже если происходят какие-то страшные вещи, и даже если посреди этого пиршества жизни вторгается смерть, как в одном из стихотворений баварские мужики пьют пиво и одновременно горят, и одновременно кто-то рядом на дудочке играет. Типичная ситуация для Шевченко и сама по себе, как ни странно, довольно безобидная и веселая. А вот эти, которые здесь звучат, это для меня уже кризис, потому что тут он как будто бы пытается вписать в эту карнавальную свалку свою собственную жизнь, и вот здесь характерный стоп-кадр, где он берет этот лист и комкает пренебрежительно, вот у него есть такое, что «мы умрем бессмысленно, обычно».

Что касается книги, то, если говорить о более полном издании, мне было бы интересно почитать либо репринты, даже, может, купить, либо какие-то книги с воспроизведением именно авторской композиции сборников, чтобы увидеть не просто ретроспективу, а то, как он составлял…

Елена Хрипунова: Что касается авторского построения, то Лена все правильно сказала: «Историю болезни» составлял сам Леонид и «Рок» составлял сам Леонид. Но знаете, еще такой момент: «Мистерии» вышли уже после его смерти, ее составляли другие люди, а вот «Русская книга мертвых» – да, Лен?

Е. Л.: Да, кстати, издатель книги сегодня здесь…

Е. Х. …которую издал друг Леонида Алексей Дьячков, по-моему, Вы сохранили построение, да?

Алексей Дьячков: Да, как мне передали всё… Там просто два-три рассказа не входило, они были добавлены.

Е. Х.: Это сборник рассказов, где тоже сохранена авторская подача, авторское видение.

Б. К.: Поскольку у нас возник такой спонтанный диалог с Еленой Хрипуновой, которая тоже очень хороший знаток поэзии Леонида, то мы Вам, Елена, с удовольствием предоставим слово, и рассказывайте, что Вы хотите.

Е. Х.: Еще мы с Леной вспомнили, что есть раритет практически – журнал «Шар», который издали Леонид и его соратники: в 2000 году вышел первый, он же и последний номер, где была подборка стихов Леонида, которую он сам и составлял. Там еще была проза, но под псевдонимом Алексей Изваринов.

11 мая 2000 года, выход журнала «Шар», Леонид Шевченко

Е. Л.: Пассечник еще.

Е. Х.: Илья Пассечник. Они много с этим «Шаром» возились, там действительно очень интересные материалы, но этот журнал разыскать крайне трудно. Можно оцифровать его как-то, наверное, и передать Вам, Борис, чтобы Вы его показывали людям. Что касается моего общения с Леонидом Шевченко, я могу сказать следующее: 19 января 2001 года я попала первый раз на студию в Союз писателей. Там есть литстудия, приходят молодые люди, показывают свои стихи, их воспитывают, из них выращивают поэтов… Через эту студию прошло очень много волгоградских поэтов, в том числе Леонид Шевченко, – там я его и увидела первый раз. Как-то весной я прочла свое старое любимое стихотворение – «Столетие открытий» – про открытие Америки, про всю эту эпоху, про пиратов. Он подошел ко мне. Видимо, в этом стихотворении, как он выразился, он увидел что-то общее по духу, и мы стали общаться, обмениваться какими-то знаниями, историями. В принципе, эти истории я хочу рассказать: я буду рассказывать только то, чему я была свидетелем.

Существуют литературные легенды, как «Серапионовы братья»: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно». Каверин писал:  «Мы так не говорили, это неправда. Мы именно так и говорили, это была правда». Как складываются литературные легенды о разных писателях, поэтах? Вот такая легенда была о Л. Ш.: он – ученик Евгения Рейна. Сам он к этому скептически относился, но я думаю, это так и останется, как какой-то знаковый момент.

Что касается реальных событий, я о них могу вспомнить и рассказать. Прежде всего, скажу о Л. Ш., что он относится к тем людям, о которых волгоградский литератор Сергей Синякин замечательно сказал: «Для них поэзия – это не ремесло, а способ жить». Моя подруга, которая училась с ним на первом курсе ВолГУ (общались они очень редко, но она была знакома с его поэзией), рассказывала мне такой момент: иногда наступает кризис, всё приземленно, не знаешь, для чего жить. Потом едешь в троллейбусе, смотришь – у киоска «Союзпечати» стоит Леонид, покупает какой-то материал. Всё! Она говорит: «Я вдохнула глоток свежего воздуха, поняла, что есть что-то, что поддерживает и вдохновляет». То есть он такое на людей оказывал впечатление. Что касается, например, меня, то я когда прочитала книгу «Рок», если бы я тогда не верила в Бога, я бы тогда поверила… потому что я прочитала, и у меня в голове была такая мысль: Бог существует, если человек может писать такие стихи. И, кстати, не один человек это отмечал, мне рассказывали о действии его поэзии на людей.

А что касается отношений Леонида с Богом, он мне однажды такую вещь сказал поразительную (ну сказал – значит, правда): он хотел как-то, думал пойти в священники, потому что он очень хорошо понимал полноту мистики православного богослужения. Именно для этого и хотел: чтобы погружаться в эту мистику, в литургическую благодать. Это, конечно, не сбылось, но вот такое я от него слышала.

Когда рассказываешь о поэте, то самое интересное, естественно, это рассказывать то, как поэт пишет стихи. Есть такое стихотворение, написанное под Бродского, называется «Мемуар». Леонид рассказывал, что понравился дочке Войновича, и она позвала его на день рождения своего папы, где был Булат Окуджава, который, узнав, что молодой человек является студентом Литинститута, сказал: «Почитайте нам что-нибудь свое». На что Леонид совершенно в его духе ответил: «Я вам свое почитаю, если вы нам свое споете». Ни чтения, ни пения не получилось, но получилось стихотворение «Мемуар», и я попрошу Сергея его прочитать.

Сергей Калашников: На самом деле, эта история имеет некую сюжетную параллель. И когда Лена мне об этом рассказала, я подумал, что Леонид, вероятно, хорошо знал об одном из эпизодов, связанных с подобной ситуацией у Мандельштама. Будучи в воронежской ссылке, Мандельштам с Надеждой Яковлевной остановились в каком-то едальном заведении, и к ним подсел летчик с женой. Когда представление друг другу состоялось, этот пилот удивился, что перед ним настоящий поэт, и попросил его что-нибудь прочитать. На что Мандельштам ответил: «А Вы летчик?» – «Да». – «Настоящий?» – «Да». – «Тогда сделайте нам петлю Нестерова».

Сергей Калашников

Это просто к вопросу о тех жизненных сценариях, которые на самом деле были стихотворениями, они разыгрывались Леонидом именно как сюжеты сугубо литературные, и в этом отчасти состоит его уникальность. То есть ежесекундно человек себя в этом контексте ощущал, жил – и жил только в нем.

Читает стихотворение «Мемуар».

Е. Х.: Что касается еще одной истории, это вот отношение Леонида к поэзии Багрицкого. Зашел он ко мне по какому-то случаю – суровый, хмурый, подошел к книжной полке и говорит: «А что это у тебя – Багрицкий?» Я говорю «Багрицкий». – «А что это он у тебя?» – «А мне нравится Багрицкий, я люблю Багрицкого». – «А откуда он у тебя?» – «В магазине купила»… Ну а что тут еще скажешь? (С улыбкой). Он берет его с полки и начинает читать… Ну вы люди, которые поэзию хорошо знают, сами знаете, что это за фигура. Помню, что Леонид  читал с восторгом «Папиросный коробок», еще другие многие его потрясли, он не мог оторваться и час читал. Я потом уже листала, смотрела и поняла, какое еще стихотворение он читал. Немного процитирую:

От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены…

Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды, —
И горечь полыни на наших губах…
Нам нож — не по кисти,
Перо — не по нраву,
Кирка — не по чести
И слава — не в славу:
Мы — ржавые листья
На ржавых дубах…

Чуть ветер,
Чуть север —
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?

Дальше я не буду читать, этого достаточно. Потом приходит он на студию, говорит: «Вот я написал стихотворение, навеянное творчеством Багрицкого» и читает «Красно-коричневые духи». Я опять попрошу Сергея мне помочь… Что он сделал из Багрицкого, как он его увидел.

С.К. читает «Красно-коричневые духи».

Е. Х.: Что касается разговора о Леониде как о человеке, вот я вспомнила, какое у него было самое страшное ругательство. Вот если он такое слово говорил про человека – это полное дно и недочеловек. Он говорил: он (или она) – непрофессионал. Вот это было для него прямо клеймо. Это говорит не только о том, что он четко смотрел, кто как работает. Это говорит о его собственном отношении к жизни и к тому, что он делал, и к русской поэзии, и я скажу – к себе в русской поэзии. У него есть стихотворение «Возмездье», написанное уже в последний год его жизни, про которое я один раз спросила: почему у тебя стихотворение написано четверостишиями, а в начале пятистишие? Он сказал: «Я просто когда его перечитывал, заметил, что в первой строфе не хватает рифмы. А я столько лет уже в русской поэзии, что должен не допускать подобные вещи». То есть человек понимал, что он действительно часть того литературного потока, который идет. Вот это очень важный момент того, как поэт себя позиционирует, идентифицирует: или он просто пишет от случая к случаю, или он пытается куда-то войти, или он просто чувствует себя именно поэтом, именно русским. Это стихотворение я позволю себе прочитать сама: его нет ни в «Роке», ни в «Мистериях», я посмотрела. Оно в рукописях существует.

Читает стихотворение «Возмездье»:

Молодые, полунемые.

Еще я хотела немножко рассказать, как Леонид работал с такой вещью, как реминисценция. Бывает, человек все делает по правилам, и получается хорошее стихотворение. Бывает, человек взламывает правила, и стихотворение получается гениальным. Возьмем, например, одного из любимых поэтов Шевченко Арсения Тарковского. Все знают его стихотворение «Первые свидания» и то, как оно заканчивается: «Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке». Берет хороший волгоградский поэт Федор Ермолов и делает реминисценцию следующим образом: «Когда судьба по следу шла за нами, / Как Микки Маус с бритвою в руке». Все хорошо, по правилам построенная реминисценция, понятно, что человек хочет сказать, и так далее. А вот что делает Леонид Шевченко в стихотворении «Пасха».

С. К. читает стихотворение «Пасха».

Е. Х.: Ну тут предсказание судьбы на двоих: жалко мне одноклассника Арика, потому что я видела, что такое палестинец с мокрыми глазами на самом деле, и мы знаем, что Леонид был убит тупым тяжелым предметом. Вот он – трудовик с учебным молотком. Написано стихотворение в 2002 году, и Леонид не дожил до Пасхи, мы хоронили его в субботу.

Вопрос из зала: Когда он ушел, скажите?

Е. Х.: 25 апреля 2002 года. Он писал почти каждый день, очень много. Еще что хотела я сказать, вот Сергею уже говорила, что были моменты, которые случаются, когда человек умирает: что-то с ним перед этим происходит, какая-то постепенная цепь событий. Например, Леонид очень чтил своего деда, который был одним из начальников строительства канала Волго-Дона, и у деда были именные часы с гравировкой, которые Леонид носил. Для него это была фамильная реликвия, которая скрепляла его с семьей, и как раз незадолго до гибели он потерял эти часы. Также потерял он и католический образок Божьей матери, доставшийся ему от бабушки, который он всегда носил на шее. То есть здесь уже сейчас пойдут мои домыслы: как будто эти скрепы, которые его держали, постепенно отпадали. Как будто человек уже готовился куда-то идти, но, по его словам из стихотворения, «в 2002-м не умереть совсем». Я думаю, что Леонид сейчас в жизни вечной и душа его не погибла. Еще хочу выразить  большую благодарность Борису Кутенкову и Елене Ластовиной, которые делают огромную работу для сохранения и распространения наследия Леонида Шевченко. Спасибо.

Н. М.: Спасибо за прекрасные воспоминания. Сейчас мы послушаем одно стихотворение в авторском исполнении.

Звучит стихотворение «Поэт вспоминает свою первую любовь».

Б. К.: Мне очень приятно, что в зале присутствуют сыновья Леонида Шевченко. Хотим предоставить слово одному из них, который пожелал выступить, – Игнату Шевченко.

Игнат Шевченко

Игнат Шевченко: Всех приветствую. Меня зовут Игнат. Что хотелось бы сказать… По поводу стихов – я не знаю ни одного стихотворения моего отца. Мне очень стыдно, но это не потому что я не читал его стихи, а потому что мне очень сложно дается поэзия. Я читаю и перечитываю, но очень тяжело, поэтому по поводу культуры я не поддержу. Но я хочу выразить большую благодарность всем, кто сюда пришел, и всем, кто организовывает эти мероприятия, потому что благодаря вам живет его творчество.

Б. К.: Хотелось бы предоставить слово человеку, который недавно прочитал стихи Леонида, у него есть мнение, и я знаю, что оно точно интересное, потому что этот человек литературный критик, поэт, религиовед, культуролог. Не знаю, в чем бы Елизавета Трофимова не преуспела, может, только в спортивных достижениях. Мне очень интересно, что ты скажешь.

Елизавета Трофимова: В спорте Елизавета Трофимова не преуспела. Вот вы знаете, в каждом из нас есть такая зияющая пустота, которая возникает, такая точечка, когда уходит кто-то важный для вас: будь это человек, которого вы знали лично, или кто-то, с кем вы познакомились и подумали: «Почему ты жил на 20 лет раньше меня, на 200 лет раньше меня? Мы же с тобой были бы очень близкими друзьями. А вот ты покинул меня, и я чувствую эту ужасную пустоту».

И вот когда мы знакомимся с автором, который уже ушел, мы как будто подписываем договор на этот укол в сердце. Потому что когда я прочитала стихи Леонида Шевченко, я подумала, что да, слушайте: хорошо, я готова, мне больно, спасибо, Боря Кутенков. И когда мы видим даже фотографии, манеру чтения стихов, мы сразу понимаем – перед нами инфант террибль; если он с компанией пьет пиво где-то в парке, надо отойти подальше, а то мало ли что… И тематика стихов соответствующая: смерть, убийство, суицид. Если бы мы были нормальными людьми, мы бы испугались, но мы же здесь все увлечены литературой, а значит, давайте продолжим – все очень интересно.

Когда мы задаем вопрос, почему у поэтов часто такие тенденции, такое тяготение к смерти, то я должна сказать, что любой нормальный человек думает о смерти, особенно первую половину жизни, когда вообще пытаешься понять, почему мы так сотворены из ничего и какой обман за этим всем стоит. Тем более мы вспоминаем, что девяностые годы – это расцвет фотографий Мухина (как там статуя Ленина потихонечку падает), это реализм, перформанс Осмоловского (1991), когда все ползут по ноябрьскому асфальту, и, в общем-то, в этом умирающем государстве очень хочется, особенно если тебе 20 лет, подумать об эсхатологии. Вот представьте: вы молоды и красивы, ну и какой смысл тогда жить? Особенно если вы работаете сторожем, роете могилы. Тут как-то сразу хочется задаться предельным вопросом: зачем это все? Предельные вопросы – это вопросы эсхатологические, то есть богословские, и мне очень было радостно, что была затронута тема отношений Леонида с религией, – понятное дело, что не с Богом, потому что здесь только сам Леонид и Бог могут разговаривать, а мы идем по делам.

То, что я прочитала в этих стихах, было прекрасное богословие после «Макдональдса». Есть, например, богословие у Теодора Адорно после Освенцима, когда мы задаемся вопросом: «Как можно писать стихи после Освенцима?» Это очень растиражированное выражение, уже, к сожалению, ставшее крылатой фразой, чей настоящий контекст мало кто упоминает, но у нас с вами богословие после «Макдональдса», когда вокруг только пепси, пейджер, MTV. И вот как любят брюзжать дедушки, что никто ничего духовного не хочет, все хотят джинсы.

Елизавета Трофимова

Мне нравятся джинсы. В общем, джинсы – это хорошо. Это конец 90-х, насколько я знаю (я все-таки немножко смотрю на окружающий мир), это было время энтузиазма и еще – начала перестройки, когда появляется новое. Появляется техника, появляется музыка, и когда я вижу там упоминание The Doors, Modern Talking или Pet Shop Boys, которые приезжают, я сразу понимаю, что это интерес, новизна, потому что все мы знаем, что есть Данте и Вергилий, – здорово. Есть мировая художественная культура – здорово. Но есть также и те реалии, которые окружают нас, и если мы оказываемся способны воспринимать это новое с удовольствием… Потому что в чем разница между поколением, заставшим только начало 90-х, и, например, нами – поколением десятых, нулевых? У нас не было этого восторга открытия. Я, конечно, за себя говорю, но думаю, многие из присутствующих моих ровесников поймут, что, когда ты получаешь доступ к информации, к вещам, которых было мало, – у тебя полный восторг. Мы уже так с более скучающим видом выбираем по всей «Флибусте», какую бы книгу скачать – нелегально, простите, и что выбрать из вещей и прочих материальных штук. Я это к чему? К тому, что мы задаемся вопросом: вот, например, Леонид пишет про конфетки «Ментос» в очень хорошем контексте, они ему нравятся, и мы сразу спрашиваем себя, попадет ли «Ментос» в рай? Вот мы умираем, а там дадут ли нам конфетку, ведь она вкусная и была частью нашей реальности. Это действительно очень важная штука, потому что мы живем не только в вечности, но и в своем времени. Вот, например, я думаю, моя мама возьмет свою кожаную куртку, которая мне уже досталась абсолютно поношенной, а я возьму свое пальто, которое получила на первый приличный гонорар. Потому что то, что мы любим, оно тоже немножко часть рая, часть вечности, ну и вообще конфеты гораздо более невинны, чем каждый из нас.

Конфеты ни в чем не виноваты. И, переходя от «Макдональдса» к вещам более высоким, как мы все еще привычно разделяем, мы помним, что Шевченко торгует книгами, но попсой. Ему не нравится это, и он сам признается, но кушать хочется. Сам он читает других авторов, вы можете найти огромное количество имен. Мне стало интересно, что он читает, например, Теофраста или Альберта Великого, и он еще – помните? – признается, что очень любит Средневековье. Средневековье, ренессанс – это время, когда человек еще не совсем отошел от цельного восприятия мира (которое потом было сменено нашим любимым рационализмом и желанием проанализировать все на свете), время чудес, время алхимии, поиска бессмертия, время большого количества богословских трактатов, потому что любой нормальный образованный человек того времени – он и философ, и математик, и богослов, и астроном, в общем, отличный парень. Зачем ему нужно средневековье? Зачем нужна алхимия? Я точно не знаю, это мои догадки: это всё есть жажда чуда, цельности и смысла. Поэтому он приходит таким хулиганом – то про наркотики расскажет, то еще про что-то. Потому что именно вот эта необходимость чуда и смысла и объединяет всех инфант терриблей, которые уже как-то разобрали свое настоящее, они понимают, что есть что-то еще и надо рыть и копаться. Нужно все-таки продираться к этой настолько насыщенной жизни, которая где-то рядом с нами, мы это чувствуем, нам от этого больно, мы ее очень хотим и очень боимся.

Например, мы помним у него строчку «Кто помнит о великом замысле?» Мы о нем не знаем, мы о нем как-то догадываемся, и когда видим человека, который тоже вот так стукнут по голове обоснованием всего, то понимаем, что мы подружимся, – неважно, в каком веке или в каком периоде живет этот человек. И заканчивая: если мы попытаемся вспомнить близких по духу и по поэтике авторов, я думаю, здесь можно выделить Василия Филиппова и Елену Шварц. Шварц вообще, как вы знаете, в 15 лет была влюблена в Савонаролу. Она читала о нем все, что могла найти, и писала в дневнике «Как он прекрасен». А вот Филиппов тоже человек невероятной судьбы. У него очень похожее такое восприятие мира: очень внимательное и очень любящее сочетать несочетаемое. Например: «Просыпаюсь поздно / с Григорием Богословом у изголовья / И думаю: сегодня поздно / Ехать устраиваться на работу».

Что-то очень родное я здесь вижу, и если мы, наконец, завершим мой долгий спич, от которого вы все устали, для меня есть один вопрос: я не знаю, видел ли Леонид этот фильм и было ли ему от него смешно? Там такая патетическая музыка, кадры цветочков. Здесь, с одной стороны, я тоже вспоминаю стихи Шварц «О как воспеть тебя, прекрасная помойка?» С другой стороны, вспоминаю высказывание Честертона, что наша задача – весело идти в темноту. Поэтому когда я читаю все эти стихи про суицидников, я понимаю, что здесь есть вот эта жажда того осмысленного, вечного и целого, и если человеку попался трактат Альберта Великого, он как-то продирается к нему, и это как раз интересно. Если мы пробежимся еще на сто лет раньше от нашего 2022 года, то я бы закончила стихотворением Михаила Кузмина – еще одна не самая легальная личность, но всё же:

поймет только «люблю» – и ничего больше.

Читайте Шевченко, читайте стихи, будьте счастливы.

Б. К.: Огромное спасибо, Лиза. Этот человек прочитал Шевченко час назад и с блеском выступил.

Е. Х.: Можно один момент. У Лизы был вопрос – я знаю ответ. Как я уже говорила, Татьяна Кузьмина – волгоградский журналист, очень хороший профессионал, создала цикл фильмов о волгоградских поэтах. В случае с Леонидом они правильно сделали – там нет интервью, только стихи, это лучшее, что можно было придумать. Потом она сделала заключительный фильм: большинство поэтов, которые участвовали в этом цикле, пришли на природу, беседовали об этом цикле, делились впечатлениями. Леонида, когда она спросила его о впечатлении от фильма, обуял ужас. Он говорит: я просто подумал, что люди, вот эти все обыватели – он был несколько надменным иногда – будут слушать мои стихи и говорить: «Что это? Что это он говорит?». То есть бывают поэты, которым страшно выносить на публику свои стихи, – я тоже к ним отношусь. Он боялся, что его не поймут, не прочитают, не услышат так, как надо. То есть его обуял ужас оттого, что его кинули в лицо толпе и она будет жевать его своими челюстями. Что-то в таком духе. Это тоже я не сама придумала. Этот фильм существует, но не знаю, можно ли его найти и оцифровать. Вот два фильма оцифровал Александр Кафтанов, один из них про Шевченко. Так что ответ на вопрос – ему не было смешно, он просто боялся, что эти обыватели, соседи будут смотреть.

Степан Самарин: Я хочу сказать, что, по крайней мере, в моих глазах, когда мы посмотрели 10 минут из 29, это смотрится, наоборот, совершенно невесело, а вот с такой – видимо, из-за той временной дистанции, которая отделяет нас от запечатлённой на кадрах жизни – грустностью и меланхолией, и даже с какой-то поэтической отчетливостью. То есть когда я говорю «поэтическая отчетливость», я не имею в виду какую-то красоту, или слащавость, или банальность. Я имею в виду, может, как раз такое чувство, которое сродни может быть не в первой, но в какой-то десятой степени чувству как раз таки смертности и вот такой бренности жизненной, и даже вот позолота этого шрифта и барочная музыка, которую сегодня заметили, – вот это все не выглядит смешным, оно выглядит безумно трагичным. Поэтому в этом плане спустя время все супер удалось, и действительно как-то немножко очистительно смотреть этот фильм, вот такие ощущения.

Степан Самарин

Ф. Х.: А мне кажется, что тут, как в настоящей поэзии и в настоящей презентации поэзии, алхимически смешаны абсолютно все чувства, вся их полнота, и каждый находит свою доминанту. Мне скорее весело, что не отменяет трагизма происходящего, вот как в любимом стихотворении «KOMM, SÜßER TOD», которое я неоднократно цитировал. Праздник как бы продолжается. И единственное, мне жаль, что автору невесело и что он, владея такой огромной силой, еще каких-то обывателей то ли стесняется, то ли боится. Если бы он тут сидел, я бы провел с ним на эту тему задушевную беседу, но он, надеюсь, в вечности и так все понял.

Н. М.: Я каждый раз, когда мы что-то выпускаем, смотрю реакции и дарю книги не только поэтам, литературоведам, литературным критикам, но еще и просто моим знакомым из литературной среды, и я увидел, что Леонида Шевченко сразу же начинают ценить, ну, во всяком случае, вот те самые обыватели, про которых говорит Шевченко, ну то есть просто люди, не связанные с искусством. Меня это очень радует, потому что, мне кажется, Шевченко может быть понятен как условно простым людям, так и профессионалам.

Б. К.: Ну что, попросим выступить Егора Моисеева.

Егор Моисеев: Из головы не выходит строфа Заболоцкого:

Надевает колпак колдуна.

Здесь – идеальная интонация судьбоносной властности поэзии над человеком. И все время, пока я читал Леонида Шевченко, я держал эти строчки в уме.

Никакого обмана, но как будто ещё одного поэта, падкого на выдумки, неверно поняли, поэтому приходится, иронизируя, оправдываться, как будто бы солгал:

как Дон Кихот в дурацком колпаке

(Ого, видите колпак, – как у Заболоцкого. Только сейчас заметил. – Е. М.)

С бутылкой отвратительной в руке.

И вообще, Шевченко, по-моему, невозможно уже поймать на лжи, он прям. Ожидание болевого приема литературного тропа – после простой фактической строчки ломается о такую же простую:

Вот капли крови над моей губою

Это из стихотворения «Я обнимался с девушкой хромой», герой которого нес финик в кармане (а теперь, без кощунства, в кармане была и фига).

Егор Моисеев

Что здесь написано такое? Устойчивая пара «пот и кровь». И капли того и другого к тому же собраны как это указано, в одном местечке – над губой. В известном смысле, эти строки не имеют отношения к поэзии. Но всё-таки повторенное дважды «над», и более протяжная вариация слова «губа» во втором случае – о чем-то говорят. Может, о том, что губа – не одна и та же. Тогда получается, что капельки пота – под носом, в ложбиночке. А крапинки крови выступают на ниточке закрытого рта, то есть над нижней губой. Импульс!

и, казалось, давно забыл.

Не созвучия, а созначия объединяют нечётные строки этих строф.

«Где-то» – «виду», «Doors» – «каприз» или «крови-клюве» – перпендикулярны друг другу, когда «курил-забыл» просто-напросто сонаправлены. Диссонансная рифма – это отказ от зеркала привычных. Какое-то настоящее, трехмерное, живое (хочется сказать, «живучее», потому что они кажутся иногда уродливыми) отражение рифмующихся слов друг в друге.

Что может быть органичнее для поэта, вышедшего из «черного парадиза», у которого на плече не птица, а паук?

в лото играли, материли нас.

Добавлю, что за таким способом рифмовки, на мой взгляд – будущее поэтической формы. Ее сейчас Алексей Александров активно развивает, например.

Продолжая тему органичности Шевченко, осторожно скажу и о его смерти. Кто его убил? Неизвестно, но в одном из произведений он говорит о бандите, похожем на Де Ниро: «А третий убийца был больно похож на Де Ниро». Поэт написал некролог. Поэт хотел бы смерть в «далёкой стороне». Поэт видел «смерть веселую (как паук?) во сне». Но, увы. Похоже, уже никто красиво умереть не сможет.

Так, поэзия ставит преграды нашим выдумкам, но она же провоцирует их. Однако, возможно, никаких выдумок в поэзии уже быть не может, потому что она перестала быть, по ловкому определению Шевченко, «соплячкой», и границы между ложью, правдой, выдумкой, задумкой, жизнью, фантазией упразднились. Никаких преград.

Николай Милешкин. Вера Калмыкова не смогла приехать, она прислала текст.

Жизнь внутри книг

Не так давно, хотя кажется, что в прошлой жизни, по социальным сетям прошёл флэшмоб «Лихие девяностые». Мне самой в 1994-м довелось хоронить ученика, умершего от рака, и на кладбище я обратила внимание на ряды могил совсем молодых людей. Над ними стояли красивые, явно дорогие и по тогдашнему почти всеобщему безденежью нелепо-вызывающие надгробия.

По читательскому впечатлению, поэзия Леонида Шевченко — из «лихих девяностых». Ему присуще удивительное ощущение жизни на краю, на грани, многими пережитое в те годы: «Жизнь горяча, жизнь горяча, и никому // не сделаться холодным, а потом // опять раздуть огонь в самом себе». Горячее существование может оборваться в любой момент, как, собственно, и произошло с Шевченко, пускай и в другое десятилетие.

По впечатлению литературного критика, поэтика Леонида Шевченко и должна быть такой, какая есть; недаром отмечено в предисловии Марины Кудимовой: «Мастерство — важный, но совсем не решающий критерий поэзии, в которой всё подчинено не каллиграфии, а чувственной скорописи (или, в более позднем изводе, стенографии), то бишь лирической энергии». Чувственная скоропись Леонида Шевченко, безусловно, опережала необходимо медленное разумное движение автора от строки к строке, если цель — формальное совершенство.

Хотелось бы отметить не замеченную рецензентами категорию «мы» в поэзии Шевченко. «Мы» у него включает не только людей общей поколенческой судьбы, но и авторов книг, их героев и тех поэтов, с которыми он вступал в диалог, в целом далеко не всегда явный. Шекспир у него — «Мой Шекспир», Дельвиг — «ты», а вместе лирический герой Шевченко и Дельвиг составляют «мы». Судьба общности — раствориться в бытии, утратив всё личностное и межличностное:

так станем светом или тьмой!

(«Через войну и дым окраин…»)

Другое дело, где живут его «мы». Шевченко кажется поэтом неконтинуальным, потому что «здесь» у него разработано, хотя это пространство метафизическое, а «теперь», время, размыто и неопределённо:

Курёхин, и единорог бежал по снегу…

(«Сон»)

Но всё же пастернаковское: «Мы были музыкой во льду. // Я говорю про всю среду, // С которой я имел в виду // Сойти со сцены, и сойду» опознаётся во множестве мы-определений, встречающихся в стихах Шевченко, как, например, в таких случаях:

и дикой земляникою в руке…

(«Komm, Suber Tod»).

снег кристаллический…

(«Второе письмо»)

Конечно, название стихотворения «Определение поэзии» — прямая отсылка к Пастернаку. В другом случае Шевченко поступил ещё решительнее, процитировав Багрицкого: «Мы ржавые листья на ржавых дубах» («Красно-коричневые духи»). В диапазоне от старости и обречённости до кристально чистой музыкальности и формируется мотив общности, в поэзии Шевченко очень важный. Он говорил от имени этой общности. Такой она была.

Важна точка схода, как личностная, так и пространственно-временная – библиотека, книжный магазин, словом, идеальная жизнь внутри книг. Она-то и видится антитезой человеческой смертности, для людей «лихих 90-х» оказавшейся бытовой конкретикой.

где книги сестрицы и братца

(«Редко в полдень встречаются смертники с кофе и чаем»).

Б. К.: Ну и предоставляем слово Сергею Калашникову, которого мы сегодня уже видели и слышали, но Сергей очень важный человек для творчества Леонида Шевченко, потому что это, в том числе, издатель его книг и человек, принимавший участие в его публикациях в «Знамени». Расскажите об этом, Сергей.

Сергей Калашников: Да, собственно, что об этом рассказывать? Тексты опубликованы. Во многом благодаря Лене Ластовиной. Я взял с собой книгу Леонида Шевченко «Саламандра». Она вышла в 2014 году. Идея принадлежала Сергею Васильеву. На обложке иллюстрация – саламандра, естественно, – Владислава Коваля, очень известного волгоградского художника. Книга, собственно, представляет корпус текстов, написанных в 1997 году. Причем в нее вошли не все стихотворения, а, наверное, две трети из написанных в том году. Но я хотел сказать о другом. Много сегодня было уже произнесено слов о том, что Леонид Шевченко удивительно современный автор, что он передал дух девяностых… Действительно, всё это верно, но мне кажется, что в поэзии Леонида Шевченко было то главное качество, которое определяет поэзию и отличает ее от стихов. Это качество когда-то очень точно определил Осип Мандельштам как «четвертое измерение». Это сказано даже не о времени жизни автора, а о том, что, по большому счету, еще не произошло. И в текстах Леонида очень много деталей, подробностей, каких-то пронзительных, совершенно удивительно точных описаний того, что произойдет, а не только того, что было в прошлом.  В частности, я в свое время был поражен стихотворением, которое написано 6 августа 1997 года. Оно называется «Диана и дворник». До того, как начать работать в библиотеке, после возвращения из Славянска в конце февраля – начале марта 1997 года, Леониду приходилось работать и на почте (он разносил корреспонденцию), и дворником… И вот под дворником, разумеется, он подразумевает самого себя:

А жить остаётся мало.

Стихотворение написано за 25 дней до смерти принцессы Дианы. Называется «Диана и дворник». Можете сверить, посмотреть. Подобные вещи, которые, собственно, четвертым измерением поэзии и являются, случаются не только о самом себе. В свое время мы говорили с Александром Леонтьевым об этих совпадениях: в стихах Леонида, посвященных Александру Леонтьеву, есть такие детали, которые случились в жизни Александра Леонтьева уже в 2000-е годы – 2002-м, 2003-м, 2004-м, вплоть до упоминания конкретных географических названий: так, например, одно время ему пришлось пожить в Великом Новгороде. Вот эти удивительные прозрения как раз и являются, на мой взгляд, вообще квинтэссенцией поэзии. В этом смысле, я думаю, Леонид Шевченко – самый главный поэт среди тех, кто родился в период с 1970 по 1975 годы. Во всяком случае, сейчас этих людей – тех, кто остались живы и, в общем-то, находятся в поре своего заката, – уже можно сравнивать и увидеть, что самым выдающимся из них был он.

Я не могу не сказать еще об одной книге, которая сегодня упоминалась, – «Русской книге мертвых», изданной Алексеем Дьячковым, в которой поражает, конечно, то же самое изумительное свойство: проза Лёни построена по тем же принципам, что и его поэзия. Поражает в ней последний рассказ «Транспорт. Воск. Квартира»: если будете читать – обратите внимание на последние пять абзацев, где автобиографический герой фактически описывает свою смерть. Причем там даже упоминается имя человека из ближайшего окружения Лёни, с которым связана одна из версий гибели Леонида. То есть это изумительное и страшное в какой-то степени пророчество, потому что упомянутая здесь Надежда Цезарь – в жизни она, по-моему, Наташа (Е. Х. поправляет: Люба. – Прим. ред.)… Ситуация, описанная в этом рассказе, она,  на мой взгляд, о том, что произошло, и объясняет очень многие вещи. То есть эта невероятная провиденциальная способность, пожалуй, ни у кого из поэтов генерации семидесятых, людей-ровесников не представлена. И в этом, как мне кажется, главная заслуга Леонида. И я удивляюсь тому, что сегодня здесь еще не обнаружилось  никаких знаков присутствия этого человека. Спасибо.

Б. К.: Кстати, невозможно не упомянуть ещё об одном поэте (1974 года рождения), которого называют лидером этого поколения. Хотелось бы спросить Максима Палкина, который хорошо знает творчество Бориса Рыжего и у которого есть работы о нём. Поэзию Шевченко часто сравнивают с поэзией Рыжего. Усмотрел ли ты какие-то параллели? Как ты думаешь, что значит Рыжий в контексте поэзии Леонида Шевченко?

Максим Палкин: Прежде чем ответить на твой вопрос, Борис, я бы добавил ещё одно имя – Дениса Новикова. Для меня эта троица поэтов всегда идёт вместе. В моём сознании они представляются тремя воплощениями чего-то одного прекрасного. Возможно, в их поэтике схожего меньше, чем рисуется мне. Несмотря на вышеуказанное сходство, в поэзии Шевченко меня потрясает неуловимость его поэтики. Я имею в виду подход Леонида с точки зрения размеров и ритмики. То он совсем не рифмует, работая в тонической системе, то вдруг откуда-то появляется рифма и силлабо-тоническая структура, и всё это в рамках одного стихотворения. То вдруг силлабо-тоническая структура, которая внезапно спотыкается. Но есть очень важное «но»: в поэтике Леонида Шевченко это смотрится органично, и это действительно важно. Чувствуется свобода мастера. Даже читая любимого мной Бориса Слуцкого, приходится прикладывать некоторое усилие, чтобы остаться на плаву ритмики, – что, конечно, стоит оговориться, никак не отменяет величия Бориса Слуцкого для меня. А у Шевченко, на мой скромный взгляд, органично получается распоряжаться внутренней музыкой стиха.

Максим Палкин

Читает стихотворение 1990 года «Стучат монеты, кости, спички…»

Сложно не согласиться с Татьяной Бек, которая пишет, что в этом раннем стихотворении уже видна поэтическая зрелость.

Б. К.: Патрик Валох перевёл стихи Леонида Шевченко на немецкий, увидев их, насколько я понимаю, в первом томе нашей антологии «Уйти. Остаться. Жить». Патрик, расскажи, пожалуйста, каково было переводить эти стихи? Поддаются ли они переводу на немецкий?

П. В.: Я перевёл эти стихи в сентябре 2016 года, когда я с Леной и с тобой, Борис, выступал на презентации первого тома в Волгограде. Мой компьютер, который я использовал в то время, сломался, поэтому я считал, что эти переводы безвозвратно исчезли. Но оказалось, что Лена все эти годы их хранила, за что я ей очень благодарен. Значит, рукописи не горят, даже виртуальные. Я бы хотел прочитать стихотворение «Бесконечный год» на немецком, пытаясь сохранить ритмику и рифмику. Но, может быть, ты прочитаешь сначала его на русском?

Патрик Валох

Б. К.: (читает стихотворение)

 

27 мая 1997

Патрик Валох читает стихотворение на немецком языке.

Ein endloses Jahr

Ein solch’ ungewöhnliches Licht
         viel eher – Phosophorbeleuchtung.
         Alles steckt so tief in Alters Schicht
         für die Jahre gibt’s keine Bezeichnung.

Ein endloser Tag, schon wieder,
         zur festlichen Tanne wird geschirrt,
         und ein langer Gürtel aus Leder,
         und ein olympisches T-shirt.

Du kaufst in einem teuren Laden,
         und fährst heim zum Wochenendhaus
         lässt im Händchen, unbeschaden,
         gepresst, den kleinen Erfolg nicht raus.

 Die Trauringe sind im Rauch erwacht
         Reiß ab den Ring, will er nicht passen
         wie wunderschön du in dieser Nacht
         bist furchtlos und schwer zu fassen

Du rauchst – als wäre am Posten
         Laura – hätt man sie rauchen lassen
         Madonna. Du, so schwer zu fassen
         und ich ein vermauerter Vollpfosten.

Mit einer Flasche Wein vollster Reu,
         nähert man sich dem leeren Paradies
         „Sei bloß der Fabel treu“, –
         Zitiere ich und ahme nach nun dies.

 Ein solch’ endloses Jahr –
         Herbes, endloses, vom Sommer gesetzes.
         Das letzte Dampfschiff, fort und fahr –
         Du leichtfüßiges, du junges, du letztes.

Б. К.: Как ты думаешь, утерялось ли что-то в переводе, если что-то утерялось?

П. В.: Думаю, что семантику и ритмику я сохранил. У меня были ещё два других перевода, в том числе стихотворения, которое ты сначала прочитал, про 1972 год. Там было уже сложнее передать постсоветские реалии для немецкоязычного читателя, чтобы он понял контекст и чтобы не нужно было приближать контекст через дополнительные объяснения.

---

Выступление Ольги Балла читайте в журнале «Волга».

Выступление Валерия Шубинского читайте в журнале «Дружба народов».

Выступление Ирины Кадочниковой читайте в журнале Prosodia.

Выступления Ирины Чудновой и Андрея Козырева смотрите в видеозаписи мероприятия (см. начало стенограммы).