«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»).
Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.
В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.
Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.
Вячеслав (Слава) Рачинский (1995–2017) прожил на свете неполных двадцать два года, прервав свою жизнь по собственной воле. О нём удаётся разыскать совсем немного общедоступных сведений, в интернете их почти нет. «Родился в 1995 году в Уфе, большую часть жизни провёл в Москве. Входил в группу «Иоза». Покончил с собой в апреле 2017 года». Всё. Да разве ещё – представление поэта миру на странице «ВКонтакте» калужского литературного фестиваля «Slova Fest 2.0», ещё прижизненное – написанное неведомым автором, может быть, им самим в марте 2017: «Слава Рачинский – московский поэт, занимающийся расширением синтаксических границ языка и изучением его функций. Его творчество изобилует лирическими оборотами, призванными скрывать или оттенять концептуальную значимость отдельного произведения». Скорее энигматично, чем содержательно, но пусть хоть так. Забегая вперёд, заметим, что с синтаксисом у него всё вполне традиционно.
Немногочисленные сведения о его единственной прижизненной книжной публикации предоставил калужский поэт и издатель Максим Штукарев, уточнивший, что эта публикация состоялась в январе 2017 года, в издательстве «Шелкопряд», и вышла тиражом 10 экземпляров, с авторским оформлением и заглавием. В книгу вошли 6 стихотворений. («Все возможные экземпляры он расписал и раскрасил. Было 2 экземпляра с обложкой из обоев, другие были с белой обложкой. Он скинул мне подборку стихов, – уточняет Штукарев, – и сказал, мол, давай это опубликуем. Когда я стал выяснять, как и что, он откладывал на потом всё это. И к встрече я подготовил пробные 10 штук. Текст везде один и тот же. Кроме заглавия (может, каждому он свое дал), и каждый экземпляр он оформлял и дарил»).
.png)
Обложка прижизненной книги Славы Рачинского
Посмертный же сборник, «Книга бесконечного знания», был опубликован тем же «Шелкопрядом» в июле того же 2017 тиражом 54 экземпляра и содержал, помимо известных, также и неопубликованные стихотворения и коаны Славы.
.png)
Обложка посмертного издания Славы Рачинского
.png)
Скан посмертного издания Славы Рачинского
О причинах его добровольного отказа от жизни остаётся только догадываться, – в его стихах на первый взгляд нет ничего трагического. На второй взгляд (особенно обременённый знанием о судьбе автора) всё уже существенно сложнее, но об этом чуть позже.
Прежде всего стоит сказать о том, что, наверное, самым правильным было бы читать Рачинского в контексте того, что одновременно с ним писали его собратья по творческой группе «Иоза» и в свете её программных установок. Рачинский был «одним из главных идеологов» (цитирует Дмитрий Кузьмин кого-то, неназванного, из членов группы) «Иозы», которая, едва просуществовав два года, «считается распавшейся» после его гибели. Кроме Рачинского, туда входили Максим Дрёмов, Гликерий Улунов и Константин Чадов – люди очень молодые, родившиеся в конце 1990-х (на момент образования группы, в 2015, самым старшим из них, Рачинскому и Чадову, было двадцать, самому младшему, Дрёмову, – шестнадцать). Контекст тут важнее, чем в среднестатистическом случае, потому что «целью Иозы, – как говорит тот же цитируемый Кузьминым автор, – было создание «метапоэтики» путём синтеза различных поэтических практик участников и заимствования определённых отличительных элементов поэтики друг друга», соответственно, как уточнил уже Кузьмин, «творческое влияние перенесено здесь в зону целеполагания». Но сейчас это потребовало бы большой работы – неоправданно большой, создающей опасность смещения внимания с главного героя. Оставим поэтому распутывание клубка взаимовлияний внутри группы грядущим историкам литературы – и попробуем прочитать написанное поэтом само по себе.
с облаков над женевой?
На этом стихотворение кончается – продолжения нет, совершившееся здесь самодостаточно (сразу вспоминается, как Максим Дрёмов в комментарии к посмертной публикации стихов Рачинского называл его тексты «во многом самозамкнутыми»). Вопрос, заданный автором неведомым респондентам, обречён остаться без ответа (не для того и задавался), но вся необходимая работа здесь проделана (каждое стихотворение, как, может быть, известно, – маленький – живой – механизм, делающий лишь ему назначенную работу). Что в этом стихотворении точно уловлено, так это один из механизмов стихообразования.
(Нечто отчасти сопоставимое происходит в стихотворении «То ли волжский мотив то ли вселенский потоп», где из чисто фонетической материи, из согласных – вначале мягких, вкрадчивых «л», «м», «н»: «племя молитвы – медь и никель», затем из скрежещущих «б», «р», «щ», «ж» «бр», «вр»… – поэт наборматывает картину Апокалипсиса:
медная рожь воскресает)
Далее. Предположим, что в подборке «Лиterraтуры» стихи представлены в хронологическом порядке; если нет, тогда публикаторы чётко выстроили их в направленную линию.
Обращает на себя внимание то, что вначале поэт то и дело говорит «я» – как будто от первого лица: «я спросил у мамы», «я просыпаюсь»… – и даже парадоксальное «я заморосил», заставляющее подозревать, что тут это первое лицо уже не вполне человеческое. И этим подозрением не стоит пренебрегать, оно пригодится для дальнейшего понимания. (Второе по настойчивости местоимение – «ты», нередко означающее всё то же самое «я», наблюдаемое со стороны, оказывающееся в статусе адресата обращения: «ты можешь не знать имён…», «ты кидаешь / двери и книги…».) Тем не менее, по существу, это – попытка бессубъектной речи, от субъектной здесь – только оболочка.
Заметим, что «я» в этих стихах – очень лёгкое, прозрачное. Оно как будто лишено качеств: психологических, биографических… (Там, где появляются биографические детали – как в стихотворении «двадцать один – это просто большая / полость…», явно имеющем в виду возраст, которого достиг автор, последний возраст, которого он достиг, – «я» совершенно вытесняется отстраняющим, как бы общечеловеческим «ты»: вот-де, читатель, такое и с тобой может случиться). На самом деле качества у него есть, но они особого рода – они надличностные.
Субъект Рачинского – там, где он вообще присутствует – плывущий, тающий, рассеивающийся, фиксирующийся принципиально нечётко: ненадолго склубляющийся из стихий, он вскоре снова сливается с природными силами, пока не перестанет отличаться от них:
стал отражаться вокруг
А потом вдруг – сразу после стихотворения «двадцать один…» – местоимения пропадают: уже никаких ни «я», ни «ты». Совершающееся в текстах, следующих за «двадцать одним…», происходит уже не с кем бы то ни было – оно происходит вообще, с самим собой и собственными таинственными силами. Тут живёт сама природа, неотделимая от «второй» природы – культуры:
абсолютно белое тело
Человек как личность тут изъят. Поначалу он ещё присутствует в качестве некоторой максимально обобщённой, провербиальной, так сказать, фигуры («каждый охотник желает» – это последняя фраза стихотворения «тремор иголки…»). Затем исчезает вовсе.
Точнее, с ним начинает происходить некоторое грандиозное преображение. Он не устраняется из наблюдаемого автором пейзажа – он в него превращается:
молчаливо зреет?
И нет, это не об индивидуальном теле. В эту «теплицу надбровной дуги»
все лесные звери
Похоже на то, что человек, утрачивая личностные (слишком мелкие, мешающие?) черты, освобождаясь от них, начинает разрастаться до размеров целого мира, вмещая в себя всё живое – и даже некоторых людей – бедуина вместе, видимо, с обитаемой им пустыней («от огня до огня бедуин / прикрывает собой немногие остатки») – и именно это всё, собранное в теплицу надбровной дуги, «молчаливо зреет» в ней. Героями стихов становятся природные силы, надчеловеческие сущности, – они до некоторой степени антропоморфны, но лишены субъектности настолько, что о них возможно говорить предложениями без подлежащих:
восковых беспокойных объятий
Кто она, заплетавшаяся косой? Стихотворение требует обойтись без знания об этом – как и о том – чуть выше, – чьи «шаги / невесомы / а между шагами темно», – её ли? Скорее всего, это шаги вообще, они существуют как форма самого мира – независимо от шагающего.
Так вот, линия, намеченная самим ли автором, публикаторами ли одной из его подборок, ведущую в направлении, как бы это сказать, – постепенной деперсонализации. И если порядок стихов в «Лиterraтуре» действительно хронологический, тогда можно осторожно предположить, что основной тенденцией развития мирочувствия Рачинского и вследствие того – его поэзии было преодоление личности, высвобождение из персональных координат ради существенно более крупного видения.
чувствуешь зависть?
Заметим также, что Рачинский максимально избегает перекличек с мировой и русской литературной традицией, диалога с нею, цитат и аллюзий (впрочем, некоторые отзвуки мировой культуры несомненны – только что процитированное стихотворение вызывает в воображении картины Чюрлёниса с гигантскими антропоморфными, прозрачными, но несомненно иноприродными человеку существами). Справедливости ради стоит сказать, что – как показывает, например, подборка в «TextOnly», лишь отчасти совпадающая с той, что опубликована в «Лиterraтуре», – он писал и другие стихи, как будто не похожие на историю врастания человека в пейзаж, полные и культуры с цивилизацией, а то и исторической злобы дня:
Один мужчина развалил Советский Союз
Но обратим внимание: даже и тут Рачинский совершенно уклоняется от литературности. Он уж лучше будет пересказывать (воображаемый) фильм – как в стихотворении «Русский ситком» – или (может быть, тоже воображаемый) сон – сюжеты некоторых его стихотворений отчётливо сновидческие («я спросил у мамы…», «север / похожий на арбалет…», «сегодня я видел довольно странный сон…»). Вообще же Рачинский начинает как будто сам с себя, приводя образы в такое соотношение друг с другом, в котором они до сих пор не бывали. Он делает, кажется, всё возможное, чтобы быть свободным от накопленных столетиями инерций поэтической речи, движется по неисхоженным поэтическим территориям – «а между шагами темно». Его главный ориентир – скорее, поэтика сновидений, их логика и пластика. «Пробуждение / зыбко», сон – куда надёжнее:
не просыпайся
Стихотворения Славы Рачинского можно прочитать по ссылкам:
- «TextOnly».
Слава (Вячеслав) Рачинский родился в 1995 году в Уфе, большую часть жизни провёл в Москве. Высшего образования не получил. Создатель поэтической группы «Иоза». Покончил с собой в апреле 2017 года.
* Фото Славы Рачинского — с его страницы на vk.com, сканы книг предоставлены Максимом Штукаревым.
.png)
Автор статьи: Балла-Гертман Ольга.
